— Болит у тебя что-нибудь? — снова спрашивал врач.
— Нет, — сказал я и отвернулся к окну.
— Я тебя все-таки положу на день в изолятор, а там посмотрим. Вид у тебя очень странный.
Я лег в пустом изоляторе в углу, чтобы не мешало окно, и проспал весь день. И ночью я тоже спал. Утром врач отпустил меня в отряд.
Все наши как раз строились, чтобы идти на совхозное поле.
И я тоже пошел в строю.
— Я к тебе вчера хотела прийти, а меня врач не пустил, — сказала Света.
— И меня тоже, — сказал Евдокимов.
Мы шли по дороге строем мимо совхозных рабочих, и пионервожатый запел песню. И весь отряд тоже запел.
— Куда это они маршируют? — спросил один рабочий.
— Да нам помогать, на турнепс, — объяснил другой.
А мы шли мимо них, как солдаты, пели маршевую песню и четко ставили шаг.
— Вот перед нами поле турнепса, все в сорняках, — сказал пионервожатый, когда мы пришли. — Сорняки выполоть, турнепс оставить. Одна гряда на двоих.
Мы стояли в начале поля, а конец гряды был далеко.
— Это все сегодня надо сделать? — спросил Евдокимов удивленным голосом.
— Да, сегодня. Разбирайтесь по парам и выбирайте себе гряды.
— Давай эту возьмем, — сказала мне Света.
И мы выбрали себе гряду. А рядом с нами выбрали Евдокимов с Корниловым.
Солнце грело жарко, вокруг летали шмели, садились на плечи и больно кусали.
Все работали сначала медленно. И мы со Светой тоже еле продвигались.
А потом я представил, что как будто идет война. И турнепс — это наши войска, засевшие в крепостях. А к ним со всех сторон подступают враги. Наши обороняются, но врагов страшное множество. И только мы можем спасти наших.
— Ребята! Наши окружены в крепостях сорняками! — закричал я. — В атаку! Спасай наши войска! — И стал быстрей вырывать сорняки и отбрасывать их в сторону. — Ура! Первая крепость спасена! — кричал я.
И все тоже стали освобождать крепости от окружающих вражеских войск.
— Вперед! Догоняй отступающего врага! — кричал Евдокимов.
Мы пололи со Светой нашу гряду, с одной стороны — она, с другой — я. Иногда она отставала, и тогда я перебегал на ее сторону и помогал ей.
— Враг отступает, не дадим ему скрыться! — кричал Корнилов. — Бей его!
Я оглянулся на начало поля и увидел, что оно уже очень далеко: к нам идет красивая чистая земля, и на ней ровными линиями выстроились наши войска — турнепс. А до конца осталось чуть-чуть.
— Победа рядом! — закричал я и снова бросился на сорняки.
Мы со Светой и Евдокимов с Корниловым первые освободили турнепс от вражеских войск.
— Идем на помощь! — крикнул я, и мы бросились к другим грядам, где еще некоторые наши крепости были окружены.
Когда пионервожатый привел бригадира в черном пиджаке и черной кепке, мы уже победили всюду.
Бригадир не поверил сначала, что мы справились так быстро.
— Может, с вами вместе еще какая бригада работала? — спрашивал он.
А пионервожатый только смеялся в ответ.
Потом мы выстроились, и бригадир от лица дирекции совхоза объявил нам благодарность.
Мы шли назад, и Света вдруг сказала мне:
— Я смотрела весной фильм про гражданскую войну, там был молодой комиссар, он очень на тебя похож.
— Почему похож? — удивился я, хоть мне и было приятно слышать такие слова.
— Правда. Если бы ты жил в гражданскую войну, ты бы, наверно, тоже был таким.
Но в эту минуту я опять вспомнил про открытку Бабенкова и уже не хотел радоваться.
А после полдника я увидел маму.
Она шла вместе с начальником к нашей даче. Я даже не поверил сначала.
Но мама шла и смеялась, а начальник рассказывал ей о чем-то и тоже улыбался.
— Ты что же навстречу не бежишь? — сказал мне начальник. — Ты когда-нибудь видел таких загорелых людей? Или свою маму не узнаешь?
— А я за тобой, — сказала мама.
— Конечно, нехорошо это — забирать детей за день до конца смены, не положено. — И начальник вздохнул. — Но в порядке исключения…
— И не похудел! — удивлялась мама. — А я думала — отощаешь.
— У нас питание превосходное, за питанием я слежу пристально, — отвечал начальник. — Что поделаешь, собирай свои вещи, раз за тобой приехали, — сказал он мне и снова повернулся к маме. — Может, передумаете, оставите его нам?
— Нет, — сказала мама и засмеялась. — Он мой сын. И я очень по нему соскучилась.
Если долго не живешь дома, то, когда возвращаешься, все кажется другим, не похожим на то, как помнил.
Рядом с нашим домом я вдруг увидел дом, у которого кирпичами на стене был выложен василек. Всю жизнь ходил мимо и не замечал. Ведь василек конечно и раньше был, если этот дом стоит давным-давно. Не перекладывали же строители стену, пока я ездил в лагерь.
Даже наша квартира показалась мне сначала немного другой. И диван в моей комнате как будто был раньше длиннее.
Вечером мы с мамой пошли в магазин.
Мы шли молча, потому что я все хотел спросить о папе и не мог начать.
Потом я увидел мать Бабенкова. Она тоже увидела нас, замахала руками, чтоб мы подождали ее, и даже побежала — так захотелось ей нас догнать.
— Вернулись уже? — спросила она, хотя тут и спрашивать нечего: раз она видит нас в городе — значит, вернулись.
— Да, — сказала мама и свернула налево к дальнему магазину, хотя мы собирались в другой — в ближний.
— И мне с вами по пути, — проговорила Бабенкова и снова пошла рядом с нами. — А мой болван в деревне у сестры, — сказала она про Бабенкова, — они там хорошо живут, в деревне теперь лучше, чем в городе.
— Да-да, конечно лучше, — ответила мама. — Знаешь, я деньги забыла, — сказала она мне, — пошли-ка назад.
— Как же вы забыли? — спросила Бабенкова. — Вон в сетке у вас кошелек. Совсем от несчастья голову потеряли.
Она так сказала — и мне стало страшно и захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться.
— Кошелек пустой, — сказала мама, и мы пошли назад, к дому.
Но Бабенкова тоже повернула вместе с нами и тоже пошла назад.
— Чудные, да вы хоть раскройте кошелек-то, проверьте — может, там деньги.
— Нет, я точно знаю, что оставила их в комнате.
— Дома на рояле забыли?
— Может быть, и на пианино.
— Я, пожалуй, вас провожу. Такая хорошая погода… Весь день на работе — и лета не видишь.
— Как хотите, — проговорила мама.
— А что ваш-то, совсем вас бросил или как? — спросила вдруг Бабенкова.
А я даже остановился, чтобы не идти больше рядом и не слушать их разговор.
Но все равно я слышал.
Мама не ответила и шла молча. А Бабенкова снова заговорила:
— Они все такие, подлецы. Сначала ласковыми притворяются, а потом — бежать.
И тогда мама остановилась и сказала железным голосом, каким она говорит, когда наказывает меня:
— Я не знаю, о ком вы, но к Александру Петровичу это не относится. Он очень порядочный человек, и я всегда буду его уважать.
Мама сказала это так громко, что Бабенкова даже испугалась. А потом мама добавила:
— И пожалуйста, оставьте нас в покое.
Бабенкова так и осталась стоять на месте. А мама быстро пошла к дому. И я, не глядя на Бабенкову, побежал за мамой.
В магазин мы больше не пошли. Пили чай с завалявшимися сушками и весь вечер молчали.
* * *
Утром, когда мы завтракали, мама вдруг сказала:
— Я знаю, ты хочешь спросить о папе. Ты ведь давно уже хочешь спросить?
И хотя я на самом деле собирался спросить, я сказал сейчас:
— Нет.
— Папа от нас уехал.
— Куда? — проговорил я и сразу почувствовал, что сказал глупость.
— Он теперь будет жить с Татьяной Филипповной.
— А мы?
— А мы — сами по себе. — Она помолчала. — Разные люди будут у тебя спрашивать или ругать папу и меня — ты на них, пожалуйста, не обижайся. Они ничего не знают и говорят просто так. А ты знай, что твой папа — хороший человек, мы с ним не ссорились, и он нас не бросил.
— Почему же тогда?… — спросил я.
— Это не так просто, как ты думаешь. Конечно, Татьяна Филипповна ему лучше помогает в работе, чем мы. Но главное не в этом. Главное в том, что мы с ним совсем разные люди: у него — одни увлечения, у меня — другие, и мы мешали друг другу. А теперь мешать не будем… Когда папа сможет, он будет приходить к тебе в гости и гулять с тобой по городу…
Мама ушла с кухни, и больше о папе мы не разговаривали.
* * *
Днем мама послушала, как я играю на пианино.
Я все перезабыл — и сонаты, и менуэты, и остальное — и играл так плохо, что было еще противнее слушать, чем обычно. И я с трудом доигрывал до конца.
Потом я сыграл те две песни про летчиков и космонавтов, которые мы исполняли со Светой в начале смены в четыре руки.
Мы их выучили за один раз: остались после полдника в клубе, а к ужину уже свободно играли.
