Сразу после уроков ко мне зашли Сашка, Чика и Валька. Они показались мне растерянными, хоть и скрывали это. Стараясь не смотреть мне в лицо, они стали рассказывать о школьных делах.
Как я и предполагал, о нашей драке уже знала вся школа — девчонки проболтались.
— Но это ерунда, — сказал Сашка. — Никто ментам ничего не сказал, и все.
— Были менты? — спросил я.
— Участковый. Нас к директору вызывали, — ответил Сашка. — Что, да как, да почему… А мы — не знаем, не было никакой драки. Гринька сам упал на карьерах. Мы так с ним и с Генкой договорились, когда с Разувайки шли — лазили по карьерам, и он сорвался с обрыва. И в больнице это самое сказали. А так — пусть болтают.
— А мент что? — спросил я.
— Ничего. Записал на бумажку, дал нам подписаться и ушел. Только он про Разувайку все знает. Я слышал, как он завучихе говорил — надо что-то с этой Разувайкой делать, пока они там друг друга не поубивали.
— Гринька в больнице? — спросил я.
— Ха… — крикнул Чика. — Носа нет, челюсти нет, башка разбита, рука вывихнута и ноги не ходят. Классно ты его!
— А он меня? — усмехнулся я.
— Но ты его — класснее! — заверил Чика.
— С тобой Митяй хочет поговорить, — сообщил Сашка нехотя. — Говорит, что, как брат, возьмет у Гриньки эту вторую драку. Сам будет с тобой биться.
Я испугался:
— Откуда знаете?
— Митяй в школу приходил. О тебе спрашивал. Узнавал — кто ты да что…
— Понятно, — обреченно сказал я.
Так вот почему приятели были такие растерянные! Никто из нас даже предположить не мог, что Митяй после драки на Разувайке вступится за брата. Это было против правил.
Увы, авторитет Митяя был выше любых правил. Я знал, что если Гринькин брат все же вызовет меня, никто ему возразить не посмеет. Еще я знал, что победить Митяя не смогу. На Разувайке он дрался часто. И вызывал своих обидчиков только на Разувайку. И еще ни разу не был побежден. К тому же, Митяй был меня на четыре года старше. Я сразу представил, как выхожу с ним на поле, а через две секунды меня уже выносят вперед ногами.
— Черт… — только и сказал я.
— И мы о том же, — вздохнул Сашка.
— Ладно. Черт не выдаст, свинья не съест, — я вспомнил эту материну поговорку и сейчас храбрился перед приятелями. — Ну и выйду. Подумаешь! Ему же позорно будет. Вызвал салагу, да еще уделал. Он что, не понимает, что ли?
Приятели стали вздыхать. Они говорили и говорили, пытаясь меня утешить. Скоро я выпроводил их из квартиры. Закрыв за ними дверь, я вспомнил, что Валька за все время не произнес ни слова. И как он шарахнулся от меня там, на Разувайке. Я вдруг обиделся на Вальку. Я, конечно, был сам виноват — растрепал чужую тайну. И хоть Валька не напомнил об этом, его молчание было мне как бы укором. Но теперь у меня и так голова была и разбита, и забита всякой ерундой. И я еще сильнее разозлился на Вальку за это его молчание. Это помогло мне отвлечься от боли и от мрачных мыслей.
«Подумаешь, острова! — думал я. — Подумаешь, цаца какая! Тут, можно сказать, решается вопрос, всю жизнь теперь на лекарства работать или сразу гроб с бантиками заказывать. А он — острова. Мог бы и простить. Сказать хоть слово в утешение. Посочувствовать. Забыть о моей болтовне. А он — отмолчался, сволочь!»
Но я зря злился на Вальку Кулешова. После занятий в музыкалке он, с нотами и скрипкой, опять зашел ко мне. Взрослых все еще не было. Я провел Вальку в комнату, сел на кровать. Он остался стоять в дверях. Я посмотрел на него и буркнул: что он, как дурак, висит надо мной?.. пусть садится куда хочет. Валька сел рядом. Немного помолчал.
А потом сказал, что я был прав, когда рассказал Аленке об островах Тубуаи.
— Как прав? — опешил я.
— Я послушал, как все это со стороны выглядит. Смешно выглядит. Но мечта, настоящая мечта, со стороны такой и должна быть, наверное.
— Какой?
— Смешной.
— Мне же не смешно было, когда ты нам рассказывал. И Сашке. А Чика… ну, ты Чику знаешь, — возразил я.
— Вы — другое дело. Вы же не со стороны. Ведь мы же знаем, что обязательно побываем там. А для Аленки… Так, болтовня пустая. Только, знаешь, не совсем. Потому что она злилась. Ты подумал, наверное, что смеялась? Нет. Она злилась. А знаешь почему?
— Ну?..
— Потому что мы туда доберемся. А она нет.
— Почему это? — спросил я.
— Потому что она тебе не поверила.
Я хотел сказать Вальке, что не смеялся над ним только потому, что не хотел его обидеть, что тогда, на карьерах, просто подыграл ему. А еще хотел объяснить, что без Аленки мне никакие острова нафиг не нужны. Но промолчал. Я вдруг понял, что мой друг прав. Я действительно ему поверил. Все мы ему поверили. Потому и не смеялись…
Скажи нам об островах кто угодно, только не Валька, мы бы с удовольствием поиздевались. Но с Валькой все было иначе. Он часто говорил странные вещи. Помню, мы вчетвером возвращались из школы. По дороге нам встретилась старушка с пустым бидоном. Я знал ее. Она жила в одном доме со мной, только через подъезд. Звали ее, кажется, Марья Никитична. Валька вдруг остановился. Долго смотрел ей вслед, пока старушка не повернула за угол. Мы уже стали над ним подшучивать и говорить, что Валька влюбился. Но он посмотрел на нас, внимательно так посмотрел, и вдруг сказал, что она скоро умрет. Шутить нам сразу расхотелось.
— Почему это? — спросил кто-то из нас.
— Умрет? Не знаю, — сказал Валька.
— Да с чего ты взял?
— Видно.
Через неделю Марью Никитичну хоронили. Мы толкались здесь же, во дворе. Мы боялись смотреть на Вальку, будто это из-за него умерла восьмидесятилетняя бабка.
Были еще случаи. Мы называли это «Валькины фокусы». Как-то он подвел нас к дереву, по стволу которого ползла гусеница. Валька предложил пари. Он указал на сучок: «Угадайте, куда поползет гусеница после того, как достигнет этого сучка?» Я сказал — направо. Чика — налево. Сашка, подумав, решил, что гусеница поползет прямо. Тогда Валька улыбнулся и сказал, что гусеница повернет назад. Мы замерли в ожидании. Гусеница была толстая и мохнатая, она ползла важно и уверенно. У сучка она неожиданно замерла и действительно поползла назад, очень быстро, словно увидела нечто страшное, от чего ее гусеничье сердце готово было разорваться. Мы стали кричать, что Валька жульничает, он все заранее знал. Он ответил, что действительно знал, иначе зачем бы он стал держать пари. Потом мы задумались, что же могла увидеть гусеница впереди себя — ствол был чистым и никаких помех впереди не наблюдалось. И что такое углядел Валька на гусеничьей дороге? Может быть, вовсе не сучок?..
Мы были сильно заинтригованы.
Помню еще один случай. Это произошло во время весенних каникул. Мы на поезде поехали в совхоз Целинный. Купили билеты, сели в вагон. Чика всю дорогу без умолку трещал о дядьке, который еще зимой обещал дать ему покататься на настоящем тракторе «Беларусь», если Чика к нему когда-нибудь доберется. Дядя настолько убедил в этом племянника, что Чика, едва дождавшись каникул, не только сам решил ехать в Целинный, но и нас с собой прихватил. Он говорил, что поезд ходит два раза в день. До совхоза четыре часа по железке. Мы утром уедем, день покатаемся на тракторе, а с вечерним поездом вернемся домой — не позже десяти. Таким образом, родители о нашей отлучке из города ничего не узнают и нам за это не попадет. Мы согласились.
По пути к Целинному была только одна остановка — на станции Урулюнгуйка. Поезд стоял две минуты. Но мы этого не знали и ломонулись покупать в вокзальном буфете газировку и пирожки. Буфетчица, подозрительно на нас глядя, стала выспрашивать, одни мы едем или с родителями.
— С родителями, — наперебой заверили мы.
— Еще с сестрами, братьями и внуками, — зачем-то добавил Чика.
После этих слов буфетчица стала звать какого-то Петровича. Мы перепугались и без газировки и пирожков выскочили на перрон. Как раз вовремя — поезд уже тронулся. Мы едва успели заскочить в последний вагон. Прошмыгнули мимо проводницы, которая тоже сунулась было к нам с расспросами, и побежали по вагонам в свой, четвертый. Но проводница пятого вагона вдруг заартачилась. Встала руки в боки, дверь загородила. Спросила строго: «Откуда вы такие?!» Мы стали объяснять. Но она явно нам не верила. Наверное, решила, что мы зайцы. Проводница фыркнула, грудью оттеснила нас в угол тамбура и захлопнула перед нами дверь в вагон. Мы попытались ее открыть, но она была заперта изнутри. Мне почему-то стало ужасно смешно. Нервное, должно быть. Я стоял посреди тамбура и хохотал, как дурак, буквально за живот держался. Сашка скрестил руки на груди, выставил вперед ногу, словно Чацкий на балу, нахмурил брови и стал о чем-то сосредоточенно думать. Чика принялся ломать дверь. Он колотился в нее, как маленький зверек, попавший в ловушку, и ругался самыми отборными ругательствами. Только Валька, кажется, нимало не переживал. Он попросил нас перейти в тамбур соседнего вагона, а его оставить наедине с дверью. Он так и сказал:
