— Так-то оно так, да мочи нет терпеть их злодеяния, — сказал дядя Лозан, подавая Сандре опинки, которые все это время сушил над очагом, и обернулся к жене: — Неси-ка сюда все носки, что в сундуке найдешь. Нашим в горы отправим.
Сандре благодарно улыбнулся.
Операция развивалась по плану: для начала предстояло обойти родственников и надежных соседей. Что до меня, то прежде всего я перетряхнул собственный дом. Тайком от мамы залез в сундук, вытащил оттуда все носки и запихал их в мешок. Вышел во двор и снял с забора еще несколько пар, которые мама развесила сушить. Положил мешок под матрас и, довольный собой, лег спать.
Наутро слышу — мама кричит и охает. Бегает босая по двору, ищет пропажу. Удрать бы куда-нибудь! Несдобровать мне, коли узнает.
Каково же было мамино удивление, когда и в сундуке не оказалось ни одного носка!
— Нас обокрали! — в ужасе закричала мама.
— В чем дело? — всполошился и дедушка.
— Носки! Кто-то унес из дома все носки! Съеживаюсь, чувствую, как начинают гореть щеки.
Дедушка, ни секунды не колеблясь, идет ко мне и чеканит над моей головой:
— Куда ты спрятал носки?
Не отвечаю, но долго так продолжаться не может.
— Я хотел…
— Где носки?
Достаю из-под матраса мешок. Мама развязала его и схватилась за голову:
— На что тебе столько?
Молчу, уставившись в пол. Мама опять за свое:
— Отвечай, что ты с такой прорвой собирался делать?
— Носки нужно отдать.
— Да кому же?
— Партизанам. В горах холодно, а они там разутые-раздетые. Вот нам и поручили собрать сколько можно.
Мама смотрит на меня ни жива ни мертва.
— Не брани огольца, — увещевает ее дедушка, засовывая в мешок еще и свои носки. Губы у него дрожат, когда он говорит: — На, Йоле, неси нашим.
Сегодня на улицах села творится что-то несусветное, народу кругом тьма-тьмущая! «Лягушатники» рысью носятся по всем закоулкам и разгоняют людей по домам. То тут, то там притормаживают и с остервенением срывают со стен листовки, в которых говорится:
«Товарищи, братья и сестры!
Долгожданный и решительный час пробил! Все от мала до велика поднимайтесь на защиту отечества! Будем верны заветам прадедов, встанем плечом к плечу с отважными борцами, что проливают за нас кровь на полях сражений, томятся в лагерях и тюрьмах. Борьба разгорается! К оружию, многострадальный народ! Уничтожить тиранию и врагов нашей родины — наш священный долг. Долой оковы и чужеземное рабство!
Все на борьбу, товарищи! Смерть или свобода!»
Солдаты комкают и в ярости топчут листовки сапогами. Мы сидим у дяди Лозана, глядим в окно и слушаем растроганное бормотание старика:
— Ай да молодцы, пострелята! Любо-дорого смотреть, как поручение выполнили. Ох и беспокоился я, прямо места себе не находил, покуда вас не было! Только, видать, поднаторели вы в таких делах.
С замиранием сердца наблюдаем за действиями солдат. Листовок на домах остается все меньше. Джеле жалуется дяде Лозану:
— Вчера с Калчо чуть насмерть не поругались. Не Дал нам все листовки в дело пустить.
— Это почему же? — спрашивает Калчо дядя Лозан.
— Чтоб и для другого раза осталось. Сегодня солдаты все поснимают, а у меня и на завтра припасено.
В дверь постучали. Дядя Лозан дал знак затаиться. Когда постучали во второй раз, спокойно спросил:
— Кто там?
— Коле.
Мы облегченно вздохнули, но смятение на лице Коле ничего хорошего не сулило.
— Секулу схватили, — проговорил он надтреснутым голосом.
Мы окаменели. Калчо коротко и глухо вскрикнул.
— Ты ничего не путаешь? — строго спросил дядя Лозан.
— Нет, Секулу под конвоем отвели в школу и целый час допрашивали.
— Откуда ты знаешь?
— Да ведь я сам там был. Как увидал, что его два солдата с автоматами ведут, сразу все понял. Пробрался к школе, притаился за дверью класса, а оттуда крик, треск — глухой услышит: «Нас не проведешь! Что это, я тебя спрашиваю, листовки или нет?» — «Не мои они…» — «Ха-ха-ха, кто-то забрался в дом и спрятал их тебе под подушку. Уж не мы ли?» — «Не знаю». — «Ах, не знаешь!» И Секулу стали бить.
— Вот что ты наделал. — Джеле укоризненно поглядел на Калчо.
Калчо плакал, уткнувшись в ладони.
— Черт тебя дернул спрятать листовки под матрас.
— Не трогай его, — сказал дядя Лозан и снова обратился к Коле: — А потом?
— Не знаю. Тут пришел Бузо, присвистнул и пошел докладывать старосте. Староста пулей вылетел из класса: «Что ты здесь делаешь?» — «Тебя ищу. Дело есть». — «Ну, выкладывай». Я сунул руку за пазуху. «Вот, смотри, что нашел».
Староста посмотрел листовку на свет и спросил, где я ее взял. «На церкви висела». — «Вон! Чтоб духу твоего здесь не было!» — процедил он сквозь зубы.
* * *
Вот уже три дня Секулу держат в школьном подвале. Не раз пытались мы подкрасться к зарешеченному оконцу, но с некоторых пор школа усиленно охранялась. И всякий раз Калчо удрученно нес обратно хлеб и бутылку с водой. Дома потерявшая голову от горя мать не давала ему житья.
— Окаянный, разве ж можно такие вещи в дом приносить? — трясла она сына за плечи.
— Не думал я, что они с обыском придут, — всхлипывал Калчо.
Сегодня к ним в дом ввалились фашисты и увели Калчо. Значит, и наша очередь не за горами. Коле велел нам не сидеть по домам, а в случае чего, дорогу знаем — в горы к партизанам. Расскажем им обо всем, и они уж не будут говорить, что наше место в селе, а к ним-де всегда успеем.
Целый день мы были начеку, готовые в любую минуту бежать из села. Когда свечерело, Калчо, бледный, измученный, вернулся домой. Его отпустили!
— Зачем ты им понадобился? — не терпелось узнать нам.
Но Калчо начал рассказывать со всеми подробностями:
— Староста схватил меня за руку и силой усадил на стул. Раскурил трубку и говорит: «Твой отец утверждает, что найденные у вас в доме листовки были не его, а твои. Это правда?»
Я растерялся, не знаю, что и отвечать. Наконец промямлил: «Правда…» — «Так-так, а откуда они у тебя?» — «Вижу, валяются на дороге, я и подобрал». — «И зачем же ты их подобрал? Почитать хотел или с друзьями-приятелями поделиться? А может быть, тебе отец велел?» — «Никто мне не велел. Просто так взял да подобрал. Мне бумага нужна, я шапки из нее мастерю». — «Ага. А что в них написано, знаешь?» — «Нет». — «Неужто не прочитал?» — «Ни к чему мне это». — «Тогда зачем ты их под подушку упрятал?» — «Да все из-за матери. Ох и охоча она до разных бумажек, увидит где, хвать — и на растопку». Староста отвесил мне пару оплеух: «Лжешь, поганец!» И вышвырнул меня во двор.
— Стало быть, ты не сознался? — спросил Коле.
— Нет.
Мы бросились обнимать Калчо. Калчо охал и отбивался.
Два дня в доме Бузо творилось светопреставление. Отец с матерью с ног сбились в поисках своего сыночка. Насилу отыскали в каком-то заброшенном сарае, окоченевшего, полуживого. Два или даже три часа приводили его в чувство: растирали ракией[4], поили горячим чаем. А когда Бузо немного очухался и его стали расспрашивать, что да как, он едва слышно пролепетал:
— Навалились на меня сзади, глаза и рот тряпкой завязали и как треснут по голове. Дальше уж я ничего не помню.
— А как ты в сарае-то очутился? — спросил у него отец.
— Говорю же, не помню!
— Доберусь я до них, спуску не дам! — повторил свою излюбленную угрозу отец Бузо.
— Взгляни-ка, — оборвал его староста, вынимая торчавшую из кармана Бузо записку. Развернув, он пробежал ее глазами, а потом прочитал вслух: — «Получай по заслугам, гад! Довольно ты поползал на брюхе. Так будет со всеми прихвостнями!»
— И подпись стоит? — подскочил объездчик.
— Без подписи. Наверняка это те же самые, что и меня… Да только и я не лыком шит, посмотрим еще, кто кого. — Староста разорвал бумажку на мелкие клочки и заковылял к школе.
Раздосадованный, Коле распекал нас на все корки:
— Говорил я вам, нужно было его еще раз как следует садануть, а вы заартачились: «И так сойдет». Полюбуйтесь теперь, ему все как с гуся вода.
Ну что тут скажешь?
Бывают такие тусклые, серые дни, когда рассвет, кажется, и не наступит вовсе. Ждешь его, ждешь, и вдруг глядь — туман вокруг тебя рассеялся, и становится все светлее и светлее. Так было вчера, так и нынче. Промозглый холод пробирает до костей, иголками впивается в пальцы на руках и ногах. Лицо одеревенело, губы смерзлись. Зарываюсь в воротник пальто и усиленно дышу, чтобы хоть немного согреться. Прыгаю то на одной, то на другой ноге и осторожно — не ровен час, сломаются! — растираю давно онемевшие уши.
Чтоб не было так одиноко, тихонько окликаю Джеле. Тот не оборачивается: прислонился к дереву и не отрываясь глядит на дорогу. Иду сменить его.
