Дзержинский улыбнулся, но глаза у него оставались серьезными.
— Призыв к бдительности! — ответил Феликс Эдмундович. — Это та нить, которая нам пока неизвестна. Кроме тех, кого мы уже арестовали и допросили, кроме тех, кого арестуем нынче, остается еще враг. Законспирированный, осторожный, двуликий, готовый на любые чудовищные преступления против трудового народа, против партии, против нашего Ленина. Будем же бдительны.
Тихо отворилась дверь, вошел секретарь:
— Товарищ Дзержинский, Владимир Ильич просит вас приехать к нему.
Дзержинский поднялся, поискал фуражку, но вспомнил, что потерял ее ночью. Остановившись у дверного косяка, попросил:
— Фуражку бы мне какую-нибудь достать, а? И табачку кто-нибудь отсыпьте, — за ночь весь выкурил.
Б. Раевский
Рассказы о Бабушкине
БЕЛОРУЧКА
После тринадцатимесячного пребывания в одиночной камере петербургской тюрьмы Бабушкин был выслан из столицы.
Маленький, круглый, как шар, жандармский чиновник прочитал ему длинный список — десятки городов и губерний, — в которых «поднадзорному Ивану Васильеву Бабушкину» отныне запрещалось жить.
Бабушкин слушал-слушал, потом насмешливо перебил:
— А на Северном полюсе можно?
Чиновник вскочил из-за стола.
— Поговори еще! — брызгая слюной, заорал он. — Или снова в тюрьму захотел? Где будешь жить?
Бабушкин выбрал Екатеринослав[1].
Была весна 1897 года. Вырвавшись из сырой, темной и затхлой тюремной одиночки, Бабушкин чувствовал себя словно в хмельном чаду. Он весь день-деньской радостно бродил по Екатеринославу, подолгу слушал пение птиц в городских садах. Заходил в трактиры, чайные, на базар. Отвыкнув от людей, жадно слушал разноголосый шум рыночной толпы, пронзительные крики торговок, звуки «музыкальных машинок» в трактирах.
Возвращаясь поздними вечерами на ночлег, Бабушкин медленно брел, запрокинув голову к небу; звезды над городом были неправдоподобно крупные, яркие.
Однажды, примостившись на телегу к подгулявшему в городе мужику, Бабушкин поехал с ним в степь. От пряного запаха цветущего донника захватывало дыхание, кружилась голова.
Однообразная, неяркая степь, которая сперва показалась Ивану Васильевичу скучной после цветистых родных вологодских холмов, полей, лесов и перелесков, постепенно покорила его своим бесконечным простором. Казалось, — нет ей конца-краю. Можешь так ехать и день, и два, и неделю, а всё впереди будет узенькая кромка горизонта, а по бокам — неприметные, сухие, шелестящие травы, ковыль..
…Если бы кто-нибудь из старых знакомых сейчас посмотрел на Бабушкина, — сразу бы заметил огромные перемены.
Тринадцать месяцев, проведенные в одиночной камере петербургской тюрьмы, наложили на него суровую печать.
Веселый двадцатичетырехлетний парень, раньше любивший потанцевать и поиграть на биллиарде, теперь глядел на людей жестко и требовательно. Исчезла простоватость, доверчивость.
Под широкими усами, возле губ, легли складки, да и сами губы теперь очерчены резче.
Да, недаром говорят: «В тюрьме куется революционер!» Здесь получил Бабушкин окончательную боевую закалку. Сколько он передумал за эти тринадцать месяцев, сколько перечитал!
Долгими часами, меряя маленькую камеру из угла в угол, он вспоминал занятия в кружке Владимира Ильича, уроки Крупской. Снова и снова ворошил в памяти, обдумывал каждое слово Ленина.
Тюремная библиотека была небогата. Бабушкин жадно набросился на книги. Он сам говорил, что в тюрьме прочитал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Книги были всякие, главным образом — душеспасительные. Но Бабушкин уже научился выбирать нужное и отбрасывать дрянь.
Иногда можно было получать литературу с воли, и Бабушкин выписывал книги о происхождении земли и человека, популярные брошюры по астрономии и геологии, школьные учебники физики, химии, географии.
Изучал он их от корки до корки, так твердо, будто его завтра вызовет учитель к доске…
Здесь, в тюрьме, простой рабочий парень созрел, закалился, стал настоящим, стойким, идейным борцом за счастье народное.
Бабушкин отъехал по степи верст десять, слез с телеги и пешком побрел обратно. По дороге собрал большой букет, но перед самым городом выбросил его в канаву: встречные засмеют.
«Пожалуй, больше не бывать мне в степи, — подумал Бабушкин, шагая по улице. — Теперь придется жить по инструкции…»
Ивана Васильевича еще в Питере ознакомили с подробной «инструкцией о порядке поведения лиц, высланных под гласный надзор».
Каждый, даже самый мелкий пункт и параграф этой инструкции — а их было тридцать два! — что-нибудь запрещал ссыльному. Квартира его находилась под постоянным наблюдением, письма просматривались. «Полицейский чин» ежедневно доносил исправнику, где сегодня находится ссыльный и чем занимается.
Поднадзорному запрещалось выходить за городскую черту «далее двух верст».
Проходя мимо жандармского управления, Иван Васильевич всегда убыстрял шаги. Как и всякому политическому, высланному «под гласный надзор», ему полагалось зарегистрироваться в местной полиции. Но Бабушкину так надоели охранные рожи, что он со дня на день откладывал визит.
Однако дольше откладывать было невозможно, и Бабушкин, наконец, пошел в управление.
Молодой, холеный ротмистр Кременецкий выругался:
— Принесла тебя нелегкая! Не мог выбрать другой город? Возись тут с вами, поднадзорными.
Паспорта Бабушкину он не выдал, а выписал лишь временное «свидетельство на право жительства».
Теперь надо было устроиться на работу.
На окраине Екатервнослава — в Чечелевке, где снял комнату Бабушкин, как и за Невской заставой в родном Питере, — были узкие, кривые улочки, кабаки, грязь и вонь; громоздились могучие корпуса и трубы заводов.
Многие из них принадлежали иностранцам: немцам, англичанам, французам.
Однажды Бабушкин в поисках работы забрел на железнодорожную станцию «Екатеринослав-товарная». Деньги у Ивана Васильевича кончались, а устроиться слесарем на завод не удавалось. Приходилось хватать любую поденную работу.
Бабушкину повезло. Как раз прибыл длинный эшелон; приемщик суетился, нервничал, требовал быстрее разгрузить состав.
Несколько таких же, как Бабушкин, безработных сразу сколотили бригаду грузчиков. Целый день таскали огромные тяжелые ящики с немецкими надписями. Только освободив вагоны, пошли вместе обедать в привокзальный трактир.
— А знаете, чего это мы грузили? — выпив стакан водки и аппетитно хрустя огурцом, сказал Бабушкину пожилой крикливый грузчик, которого они утром именно за его крикливость, напористость сами назначили «старшим».
Бабушкин пожал плечами, продолжая хлебать щи.
— Завод! — воскликнул «старшой». — Ей-богу, сам слышал — этот господин с бумажками — инженер, что ли? — говорил: прибыл, мол, к нам из Германии завод. Целиком! Только смонтируй его — и пускай в ход!
«Вот так фунт! — устало подумал Бабушкин. — Значит, уже целые заводы выписываем из-за границы?! Будто сами безрукие, безголовые…»
Почти полтора месяца провел Бабушкин в поисках работы. Вставал затемно, в пять часов утра, и шагал к одному из заводов, но у ворот обычно уже теснилась толпа безработных.
Это были главным образом крестьяне из ближайших деревень. Обнищавшие, голодные, они по целым неделям жили табором у ворот завода, тут же ели, достав из котомки ломоть хлеба, тут же спали, прямо на земле.
— Неужто в деревне работы нет? — спросил Бабушкин у одного из мужиков.
Тот сердито оглядел его.
— У меня изо всей скотины только мыши да блохи уцелели, — он зло сплюнул. — Вот и прохарчись!
— В городе хотя по шеям не колошматят, — поддержал его другой мужик. — А в деревне — не уплатишь подати — ложись, спускай портки… Исполосуют розгами под орех…
Редко-редко в огромных заводских воротах показывался щупленький старичок в выцветшем мундире и кричал:
— Требуются двое — в мартеновский!
Толпа бросалась к воротам. Некоторые падали, истошно кричали, не подняться не могли. По их телам остальные пробивались к воротам. Старичок-чиновник отбирал двоих самых здоровых, и калитка снова захлопывалась.
Бабушкину это напоминало Ходынку.
Тогда, в честь коронации нового царя, Николая II, на окраине Москвы, на Ходынском поле, было устроено гулянье. Раздавали подарки: эмалированные кружки с царскими инициалами и дешевые сласти. Народу собралось видимо-невидимо. Началась давка. Полиция не позаботилась заранее засыпать ямы, заровнять канавы. Люди падали, задние наступали на них, давили, топтали. Было так тесно, что взвившаяся на дыбы лошадь с казаком уже не смогла опустить копыта на землю. В страшной толкучке люди, как пробки из бутылок, выталкивали одних на плечи другим, и те ходили прямо по головам.
