Зойка оказалась у самого окошка и, раз теперь она уже знала, что Надежда Павловна Лаврова находится здесь, спросила, как она себя чувствует. Регистратор, перевернув страницу журнала, ответила ровным голосом:
— Температура 37,9, у ребенка — нормальная. — Пока Зойка повторяла в уме эту фразу и поняла, что 37,9 — это очень много, у окна стоял уже следующий посетитель. Да и что еще могли здесь сказать? Зойка медленно отошла — там она мешала, ее толкали — и оказалась у стеклянной двери, к которой тоже стояли люди, и самый первый — полный мужчина с цветами. Вдруг мужчина подался вперед, заулыбался, Зойка увидела, что с лестницы ему навстречу шла молоденькая сестра в белом халате и белой шапочке и держала на руках ребенка в шелковом конверте и голубых бантах. Мужчина как-то заторопился, сунул букет сестре, чтобы освободить руки, и принял на них нарядный маленький сверток. Потом осторожно наклонился, боясь раздавить свою драгоценную ношу, и поцеловал жену в щеку.
Зойка сейчас только поняла, что мужчина совсем растерялся от волнения и цветы, которые он принес, конечно, жене, сунул сестре, хотя жена уже стояла рядом. И она представила, что через несколько дней вот здесь же стоял бы Федор Петрович и тоже, наверно, смешно растопырив руки, принимал бы свою маленькую дочку. Зойка не знала, что рождение ребенка — это такая радость, такое счастливое волнение для семьи. А теперь… неужели Димка должен взять ребенка? Он, конечно, не сможет улыбаться, а Надежда Павловна…
— Лавров! — услыхала Зойка за собой и быстро оглянулась. — Ты что сегодня долго? Вот тебе.
Сестра, которая раздавала передачи, протянула Димке записку в обмен на целлофановый мешочек с апельсинами. Димка отошел немного в сторону, развернул записку и остановился совсем близко от Зойки. Она не знала, как быть, обратиться к нему или нет, и боялась двинуться, чтобы он ее не заметил. Димка вздохнул, опустил записку в карман и…
— Ты что? — спросил Зойку.
— Я… А ты? Что пишет мама?
— «Все хорошо», пишет.
Он потрогал машинально карман, где лежала записка, и двинулся к выходу. Зойка видела, что разговор не удался, совсем не удался, и подумала, что сейчас, наверно, не надо приглашать его к себе. А может, сейчас как раз и лучше всего?
— Дима, — сказала она, подлаживаясь под его шаг, — пока твоя мама здесь… переходи к нам жить? А?
Димка недобро усмехнулся.
— Спасибо.
— Нет, правда, Дима, — продолжала Зойка, волнуясь. — Это бабушка просила и вообще родители.
— Спасибо. Не надо.
— К экзаменам бы вместе готовились. Я алгебру очень боюсь.
Димка глянул вкось на Зойку с усмешкой:
— Справишься. А что касается меня, то мама скоро выписывается.
— Неправда, — сказала Зойка дрогнувшим голосом. Ей стало обидно, что Лавров так с ней разговаривает. — Неправда. У нее температура высокая.
Шли молча. Димка ускорил шаг.
— Ну ладно, — сказал он, — до свидания. Мне тут кое-куда надо зайти.
И свернул в чужой переулок.
Еще в передней бабушка спросила:
— Ну, говорила с Димой?
— Говорила.
— И как он?
— Как он, как он! — крикнула Зойка. Слезы хлынули сразу. Боль, обида, собственное бессилие прорвались наружу с этим теплым потоком слез. — Плохо, вот как! — она бросилась на диван вниз лицом.
— Что же плохо? — спросила бабушка.
— Все… — захлебывалась Зойка. — Все. Теперь еще мама…
— Царица небесная, — прошептала бабушка. — Чего… мама?
— Температура, вот чего!
— У-ух! — выдохнула Анна Даниловна с облегчением и скинула с головы платочек. — Температура ничего, это поправить можно.
Она прошла в другую комнату и разбудила Николая Максимыча, прилегшего отдохнуть.
— Чего это, заяц белый, ревешь, как медведь.
Зойка, не поднимая лица, вытерла его о подушечку, потом села и рассказала отцу и о вчерашнем собрании и о сегодняшней встрече с Димкой.
— Ах, горе-общественники, — сказал Николай Максимыч. — Вот так легко убить веру в коллектив. Ну, кто это вас учил, что если коллектив, то уж — только собрание, протокол и никак иначе. А тут даже и не собрание, а черт знает что.
Николай Максимыч говорил резко и, поднявшись с дивана, похлопывал себя по карманам — искал папиросы. А курить он бросил.
— Ну почему бы вам было не собраться, не подумать, без Димки, конечно, как тут быть? Вы же о нем беспокоились. И неужели никто из вас не догадался, что сделать это надо деликатно?
Зойка молчала.
— И вот если бы вы до этого додумались, то само собой оказалось бы, что поговорить с ним надо не при классе и не обязательно человеку, облеченному властью — комсоргу, который, кстати, у Димки, насколько я знаю, авторитетом не пользуется.
Зойка кивнула.
— Сделать это должен был тот, кого он уважает, кто ему просто по-человечески ближе всех — ты.
Зойка посмотрела на отца. Откуда он знает?
— А вы орали на весь класс о его горе.
— Это не мы.
— Но вы позволили! — прервал Николай Максимыч гневно. — А эта ваша Лютикова — дура!
Зойка расширила глаза. Отец никогда не говорил с ней так прямо и зло.
Он не щадил ее, не утешал. Это значит, она действительно, пусть и без умысла, причинила человеку глубокую боль. А еще это значит, что детство, должно быть, кончилось. Разговор на равных.
Пора экзаменов прошла быстро. Девочки страшно трусили, потому что кто-то распустил слухи, что, кроме учителей, будут представители из районо, а вот они-то и «режут», потому что спрашивают совсем не то, что в билете. Девчонки ахали, мальчишки, почесав за ухом, говорили: «Спихнем». И действительно, все обошлось хорошо.
Надежда Павловна с дочкой была уже дома, потому что Соломина, которая жила с Лавровым в одном квартале, видела по утрам, как Димка с маленькими бутылочками ходил на детскую кухню за молоком.
Сегодня Зойка уезжает на каникулы. Зимой у нее гостила двоюродная сестра-ровесница из деревни. Она видела Зойку впервые и не скрывала своего любопытства.
— Ой, да Зоенька, да какая же ты… ну прямо Лариса Дмитриевна!
— Что за Лариса?
— Да бесприданница! Не смотрела? А у нас семь раз крутили в клубе, прямо киномеханика замучили.
Девушка обходила Зойку со всех сторон и клала на ладонь ее косу:
— Это вот да! Это волосы! У меня тоже были ничего, я, дурочка, остригла.
Она тут же решила, что Зойка должна летом приехать к ним в деревню на Оку, во-первых, потому, что летом нету места лучше, чем Ока, а во-вторых, пусть-ка все поглядят, какая у нее двоюродная сестра. То-то Сонька-счетоводка тогда притихнет, а то думает, что лучше всех. Зойка смеялась над своей простодушной бойкой сестрой, но самой все-таки захотелось поехать в эту деревню и посмотреть на Соньку-счетоводку.
А теперь уже взят билет на пароход, но поездка не радует. Ерунда все это, глупость, бесприданница… и тем более Сонька. Теперь вот взять и уехать, не увидев Димку, не узнав, что будет с ним дальше. С такими думами Зойка шла по улицам, просто шла, прощалась на два месяца и оказалась на Димкином бульваре. Сколько тут бабушек с внучатами! И молодые мамы есть, вон и отцы, читают газеты на скамейках, отвернувшись от своих колясок.
Она прошла взад-вперед, посмотрела всех младенцев и удивилась, что все они такие толстые, нормальных почти нет. Наверно, так и должно быть. И вдруг увидела старушку соседку. Могло быть, что она гуляла со своим внуком, но Зойка сразу поняла, что это Димкина сестренка. Она заволновалась и хотела пройти мимо, но это было бы совсем уж глупо, тогда зачем же было приходить и искать? Зойка заставила себя поздороваться со старушкой.
— А мы гуляем, греемся на солнышке, — пропела старушка. — Вон нам часы отсюдова видны, мы свое времечко знаем.
Девочка была маленькая, два месяца с неделей, с нежным-нежным бело-розовым личиком и льняными волосиками, вся какая-то беленькая, как будто выкупанная в молоке.
— А глазки-то, ты гляди, что твои бусинки бирюзовые, ведь это что? Как у Федора Петровича, ну в точности. Надя-то черная, как цыганка, женщине ни к чему чернота такая, а эта… да-а, да-а агу, агу, гукает уже, слышишь? — и бабушка все говорила, говорила, поглаживала девочку и поворачивала в коляске на бочок, спинкой к солнцу, потому что таким вот малым детишкам полезно греть спинку на солнце, самую хребтиночку, а молодые этого не знают.
Зойка с каким-то растерянным волнением глядела на девочку, на бабку, которая так умилялась этой девочкой и старалась непременно погреть ей спиночку-хребтиночку. И просто не верилось, что это та самая бабка, которая говорила о несчастной сиротиночке, которую лучше бы бог прибрал. Зойка не знала, как это понять, но чувствовала, что нет тут лицемерия, что и тогда и теперь не было никакой фальши, а только доброта. Зойка хотела спросить про Лавровых, но старушка как раз обратилась сама:
