Водитель воззрился на меня, словно я говорил по-китайски.
— Умоляю! — Я, кажется, нашёл верный тон.
Водитель с сомнением покачал головой.
— Ладно, Джон Уэйн, так и быть. Нас, правда, за это увольняют. Зайцев возить не положено. Но уж больно на улице холодно, замёрзнешь ещё. Ты, кстати, в курсе, что, когда твой плащик раскрывается, из-под него перья торчат?
— В курсе, — ответил я и плюхнулся на сиденье.
Кроме меня, в автобусе никого не было. Милость действовала. По моему принуждению.
Мы ехали, взрезая фарами темень. Нет, не ехали, а тащились. Водитель притормаживал у каждого светофора, даже если там ещё горел зелёный. Каждый знак «стоп» он проезжал, точно переходящий дорогу пешеход: останавливался и крутил головой направо-налево.
— А вы не могли бы ехать чуть быст… — начал я робко.
— Слушай, парень. Я сегодня вышел на работу, вместо того чтобы смотреть по телеку шоу Бинга Кросби. Да ещё рискую, везу тебя зайцем. Так что либо молчи, либо выходи.
Я замолчал. И поплотнее завернулся в голубую шёлковую накидку.
Когда мы добрались наконец до нужной остановки, от которой до «Империи спорта» надо ещё пробежать целый квартал пешком, я чуть не плакал. Даром что дух-воин-рыцарь-Ариэль… Выпуская меня, водитель посмотрел на часы.
— Девять тридцать семь, Джон Уэйн. Поторопись.
Он открыл дверь, я начал спускаться и вдруг услышал вслед:
— А мяч ты под плащом прячешь?
Я замер. Мой мяч остался в Фестиваль-театре. Запертый в раздевалке вместе с одеждой.
Я чуть не разревелся. Чуть. Потому что, если на семикласснике надета голубая накидка в цветочек, а под ней цыплячьи колготки с белыми перьями, и он при этом ещё и ревёт, проще сразу свернуться калачиком в тёмном закоулке и умереть.
Водитель покачал головой.
— Джон Уэйн всегда готов к любым неожиданностям, — сказал он. — И я тоже.
Он извлёк из-под сиденья коробку со всякой всячиной.
— Чего только люди не оставляют в автобусах, — произнёс он загадочно и… Нет, я не выдумываю, это правда! Он достал из коробки новёхонький белый бейсбольный мяч! Все швы чистые, красные, точно им вообще никогда не играли.
— Пацан, пацан, как ты вообще на свете живёшь? — Водитель вздохнул. — И одежда непотребная, и денег ни цента, и мяч где-то посеял…
Я и не думал ему отвечать. Я смотрел на мяч. Его белизна вытеснила любые мысли.
Водитель снова покачал головой.
— Пусть тебе в жизни побольше добрых людей встретится, — сказал он и отдал мне мяч. Новенький белый бейсбольный мяч. — С Рождеством, — добавил он.
И я снова чуть не заплакал.
Я понёсся к «Империи спорта», сжимая в руках мяч. Голубая накидка развевалась сзади. Что делали перья, не скажу. Не знаю.
Я успел! Чудом, но успел! Я ворвался в магазин, и — вот он, Микки Мантл.
Он сидел за столом, не в фирменной полосатой форме команды «Янкиз», а в обычной футболке и в джинсах. Ладони у него оказались огромные, как лопаты, а бицепсы — точно каменные. Длинные ноги торчали из-под стола. Имея такие ноги, можно обогнать скорый поезд. Он зевал. Зевал, даже не прикрывая рот рукой. Наверно, у него выдался долгий и тяжёлый день.
Толпа уже схлынула, у стола — только Данни Запфер с отцом. Микки как раз возвращал им подписанный мяч. Момент был торжественный, освещение приглушённое, как в церкви во время таинства. Данни принял мяч с благоговением.
— Спасибо, — выдохнул он, почти потеряв дар речи.
— Играй, малыш, — ответил Микки Мантл.
Тут к столу приблизился я.
И протянул нашему идолу новёхонький белый бейсбольный мяч.
— А этот можете подписать? — прошептал я.
Он взял мяч, занёс над ним ручку и — взглянул на меня. Микки Мантл, сам Микки Мантл смотрел прямо на меня!
Он спросил:
— Ты кто? Что за форма?
Я застыл. Что отвечать?
— Ты фея?
Я кхекнул.
— Я Ариэль.
— Кто?
— Ариэль.
— Женское имя.
— Ариэль — воин.
Микки Мантл осмотрел меня с головы до ног.
— Допустим, воин, — проговорил он. — Но парням в жёлтых формах с перьями я мячи не подписываю. — Микки Мантл взглянул на часы и повернулся к мистеру Бейкеру, владельцу магазина. — Уже больше чем полдесятого. На сегодня всё.
Он отбросил мой новенький белый мяч на пол. Мяч прокатился по моим ногам и запутался в складках накидки.
Ну всё. Сейчас мир должен расколоться пополам. Я брошусь в пропасть меж двух половинок, и никто меня больше не увидит. Никто обо мне не услышит.
Обо мне, Холдинге Вудвуде. Мальчике в цыплячьих колготках с белыми перьями на заднице. Мальчике в голубой шёлковой накидке в цветочек.
Мальчике, которому Микки Мантл отказался подписать мяч.
А Данни Запфер это видел! Всё видел: и жёлтые колготки, и накидку, и мяч. Всё.
И этот Данни Запфер подошёл к столу и положил свой бейсбольный мяч перед Микки Мантлом. Положил свой мяч, только что подписанный величайшим бейсболистом всех времён и народов. Положил прямо перед этим бейсболистом.
— Пожалуй, мне он не нужен, — сказал Данни, отрывая руку от мяча. Непросто ему было её оторвать. Наверняка.
— Ты чего, парень? — спросил Микки Мантл.
— Вы… клеврет! — выпалил Данни. — Пошли отсюда, Холдинг.
Я подобрал с пола подаренный водителем мяч и отдал Данни. А потом мы повернулись и ушли. Не попрощавшись с Микки Мантлом.
Просто молча ушли.
* * *
Идолы и боги умирают трудно. Они не исчезают, не стареют, не засыпают крепким сном. Они умирают, выжигая всё твоё нутро пламенем и болью. Такой болью — словами не описать. А самое худшее, что ты боишься никого больше не полюбить, ни в кого больше не поверить. Не захотеть поверить. Потому что нельзя выжигать нутро дважды.
* * *
Запферы отвезли меня обратно в Фестиваль-театр, и я направился в мужскую раздевалку. Она оказалась открытой. Мистер Гольдман встретил меня с распростёртыми объятиями.
— О, мой прекрасный Ариэль! — воскликнул он, и вся труппа, точнее вся мужская часть труппы, громко зааплодировала. — Где же ты пропадал? Где скрывался наш герой, звезда сегодняшнего спектакля? Что-то случилось?
Я покачал головой. Ну как я объясню мистеру Гольдману, что боги умирают. Его-то боги при нём, и он с ними никогда не расстанется.
— Исполнил дело я вполне? — спросил я строкой из Шекспира.
— О да, вполне. Свободу получи!
Да, я получил свободу. Вообще от всего и от всех. Переоделся, запер жёлтые колготки в шкафчик. На прощанье мистер Гольдман велел мне заглядывать в булочную — он угостит меня профитролями совершенно бесплатно. И я ушёл в холодный зимний вечер, первый по-настоящему зимний вечер за эту зиму. Темень стояла кромешная, светили только далёкие звёзды в вышине. И свет их был ледяным.
Запферы дожидались меня в машине.
Мы всю дорогу молчали.
Родители внизу смотрели телевизор. Из-за холода обогреватель работал на всю катушку, и потоки тёплого воздуха колыхали серебряные колокольчики на белой искусственной ёлке, которая никогда не роняла ни единой зелёной иголочки в нашем Идеальном доме. Колокольчики тихонько позвякивали.
— Надо же, ты раньше, чем я рассчитывал, — сказал отец. — Бинг Кросби начнёт петь «Снежное Рождество» как раз после этой рекламы.
— Как прошёл спектакль, Холлинг? — спросила мама.
— Хорошо.
— Надеюсь, мистер Гольдман остался тобой доволен? — спросил отец.
— Он сказал, что всё зашибись.
— Отлично.
Я ушёл к себе наверх. А вслед мне неслись «бриллиантовые кроны, сияющие склоны, блеск детских глаз…»
Короче — всё зашибись.
С праздничком.
* * *
В понедельник мы пришли в школу, до каникул оставалось три учебных дня. Три дня расслабухи. Потому что учителя даже не рассчитывают, что в преддверии каникул мы способны что-нибудь усвоить. А в последний день в каждом классе устраивают чаепитие, дарят друг другу подарки и поглядывают в окна: вдруг случится чудо и именно сегодня на Лонг-Айленде выпадет снег.
В эти дни даже школьные завтраки предполагаются с сюрпризом. Ничего особенного, но, например, кексик с толстым слоем глазури или пицца, где для разнообразия попадается сыр, или гамбургеры, которые — тоже для разнообразия — не стремятся попасть в Книгу рекордов Гиннесса как самые тонюсенькие в мире. Или что-то шоколадное…
Только в этом году миссис Биджио не до шоколада. Она не готова отмечать это Рождество — даже если после него грянет конец света. В этом году с фантазией у неё худо, так что в первый день мы завтрака очень ждали, на второй день просто ждали, а на третий уже и не ждали. Ну дадут чего-нибудь — и ладно.
Но я не ропщу. Я хорошо помню, как миссис Биджио пришла в ту среду, в ноябре, в кабинет миссис Бейкер, помню звуки её горя. А теперь ещё знаю, что такое выжженное нутро.
