Как я сразу до этого не додумался?..
И стали мы с папой собирать для мамы букет. Ромашки, которые в солнечной пыли. Лиловые колокольчики, как от щекотки дрыгающие своими головами. И ещё какие-то нежные цветы без названия.
Когда мы пришли домой, мы протянули наши цветы маме. Мама ахнула, улыбнулась, потом голову в букет засунула. Потом высунула, и мы с папой стали хохотать.
– Ты хся х солнечной хпыли! – говорили мы сквозь смех. – Тебя цветы опылили!
А мама смеётся и говорит:
– Вы на себя посмотрите! Вы как два колокольчика мотаетесь! Вы, наверное, трын-травы объелись!
– Нет, – говорит папа. – Мы просто надышались ею.
Папа принёс домой целых пять килограммов персиков.
– Купил бы десять килограммов, – сказала мама, – мы ещё и варенье сварили бы, а так – только на еду.
– Нельзя десять, – говорит папа. – Очень дорого, цены кусаются!
В этот же вечер на еду у нас ушли все пять килограммов персиков. Когда мы ложились спать, от нас пахло персиками даже в форточку. Из-за этого душистого запаха мне ночью приснился волшебный сон.
Будто бы пришли мы с папой на рынок, а там на прилавках, как собаки, цены сидят. Одна маленькая цена в 10 рублей язык показывает, а все остальные оскалились и зубами клацают.
Средняя цена – в 50 рублей – тонко завывает и глазами блестит. А у самой большой цены на груди написано «300 рублей». Шерсть у неё всклокочена, клыки до земли свисают. Эта цена молча сидит, выжидает покупателя.
А возле этих собачьих цен на прилавках разная вкуснота навалена. Персики там пушатся, яблоки румянятся, груши и дыни соком истекают.
Выхватил я тогда из кармана рубль, который давно уже на мороженое берегу, и помахал им перед ценными мордами. Тут все цены как одна завыли – и ко мне. Сильно их мой рубль разозлил. Я от цен как побегу, а они за мной! Целая стая! Я бежал-бежал, а потом свой рубль в какую-то конуру бросил.
Собачьи цены со всего разбега в эту конуру заскочили и драку из-за рубля начали. В это время я дверку-то за ними и захлопнул. Оказались цены в ловушке.
А мы с папой пошли по рынку вкусноту выбирать. Набрали всего-всего, а деньги на прилавок положили. Не много и не мало, а по справедливости.
Мама, папа и я сидели на кухне и смотрели друг на друга. Тут к нам вошла наша кошка Капа.
– Театральная пришла, – сказала мама.
– Почему же она – театральная?! – удивился папа.
– Да потому что ходит так, как будто в балете танцует, – ответила мама и показала как: – Пырх-пырх! Пырх-пырх!
А папа посмотрел на кошку Капу с любовью и говорит:
– А мне нравится. Чудо, а не походка! Пырх-пырх! Пырх-пырх! Если бы и ты так ходила…
А мама обиделась:
– Мне некогда так ходить! Мне уборкой заниматься надо…
И она ушла в большую комнату заниматься уборкой.
Когда я заглянул туда через полчаса, то очень удивился. Потому что мама вместо уборки делала вот так:
– Пырх-пырх! Пырх-пырх!
Это она тренировала кошачью Капину походку. Наверное, для того, чтобы ещё больше понравиться нам с папой.
– Что-то солёненького хочется, – сказал папа.
– А вот мы сейчас селёдочку заедим, – сказала мама.
Она открыла холодильник и достала оттуда банку селёдки. На блестящей железной банке крупными буквами было написано «Атлантическая сельдь».
– Ишь, ты! Из самой Атлантики! – обрадовался папа, а потом сказал мне: – Тащи открывалку!
Я подал папе открывалку для консервов, он взял её в правую руку, размахнулся, чтобы проткнуть крышку банки… Но тут мама остановила его.
– Стой! – сказала она. – Остановись! Мне кажется, что крышка у этой банки вспучена…
Мы с папой пригляделись к банке. И правда: баночная крышка была вздута горочкой.
– Наверное, селедка протухла, и в банке скопился газ, – сказала мама.
– А вот мы сейчас откроем её и посмотрим, – сказал папа.
– А вдруг банка взорвётся?! – испуганно спросила мама. – И вся наша квартира провоняется запахом тухлой селедки…
– Не провоняется, – сказал папа и на всякий случай открыл окно.
А потом он снова взял открывалку и ка-а-а-ак воткнёт её в банку, а банка ка-а-а-ак бабахнет! Селёдка ка-а-ак вылетит из банки! И одна за другой – в сторону окна: вжик! вжик! вжик!
– Пригнитесь! – кричит папа.
Мы с мамой пригибаемся, и селёдки, одна за другой, как стрелы, вылетают в окно.
– Вжик! Вжик! Вжик!
Папа быстренько опомнился после селёдочной атаки, высунулся в окно и нам кричит:
– Скорее сюда! Скорее! Смотрите! Смотрите!
Мы посмотрели в ту сторону, куда показывал папа, и увидели, как селёдки, выстроившись клином, улетают куда-то вдаль.
Папа посмотрел им вслед, пошмыгал носом, втягивая последние остатки селёдочного запаха, и сказал с уважением:
– Ишь, как их снова в Атлантику потянуло… Вот что значит – родина!
Мы живём на третьем этаже: мама, папа и я. И ещё кот Лукьян. Хотя он в этой истории ни при чём. Дело совсем в другом.
Чтобы подняться на третий этаж, надо пройти сорок две ступеньки.
– Кто изобрёл ступеньки? – спросил я папу в тот раз.
Он глубоко задумался.
Но тут пришла мама.
– Сходи за хлебом! – сказала она папе.
Он сходил.
– Вынеси мусорное ведро!
Он вынес.
– Вытряси-ка ковёр!
Он вытряс.
Мама – именинница! Вот папа и освободил её от всех хозяйственных забот в тот день.
Он сбегал ещё куда-то и вернулся с букетом цветов. Букет подарил маме, а мне, отдышавшись, сказал:
– Видишь ли, я не знаю, кто изобрёл ступеньки. Но эта система ещё очень далека от совершенства.
А я подумал: если бы за хлебом как обычно сходила мама, и вынесла мусорное ведро, и вытрясла ковёр, папа не стал бы так строго оценивать изобретение ступенек.
Мама не отпускает меня гулять.
Кто она? Непускальщица?
Я отказываюсь от обеда и реву.
Кто я? Капризорёв?
Папа ставит меня за это в угол.
Кто он? Вуглоставщик?
Я стою в углу. А они обвиняют друг друга в том, что плохо воспитали меня.
Кто они? Обвинщики?
Папа кричит на маму и машет руками.
Кто он? Крикомахальщик?
Мама молча бьёт тарелку за тарелкой об пол.
Кто она? Тарелкобивица?
Наша семья ссорится.
Но разве мы семьессорщики?!
Вот я наелся до отвалу и лёг животом вверх. Приходит ко мне друг Вадя и
