Я совсем не обиделась, Марина говорила со смехом и так, невзначай, освежала в моей памяти вчерашние события.
– Марин, сеть у вас тут есть? Или лучше обычный телефон, домой позвонить.
– Да знают уже дома. Я еще вчера все сообщила.
– Совсем все? – я, несмотря на непривычную жару (как же ее выдерживает любитель мороза Дед?), зябко подернула плечами.
– Ну зачем же еще одной матери в своем ребенке раньше времени разочаровываться? – Марина усмехнулась. – Не дрейфь. Лучше иди на кухню, к Деду, он там уже себя в порядок почти привел, лопает.
– Похмелился, что ли? Так мне не надо. У меня если отчего голова и болит, так от этой вашей жары. И как вы в этом подвале живете? Будто в бане!
– Зато тепло, не то что в многоэтажной сосульке, и воды сколько хочешь.
Хмурый Дед сидел в кухне на обшарпанной табуретке. В их подвале и были только комната, кухня да крошечный санузел. Зато кухня большая, больше даже, чем комната. Судя по примятости пледа на узком диванчике, Дед здесь и спал.
И сейчас Дед, конечно же, что-то жевал. Я хмыкнула:
– Ну да, с бодуна, говорят, не спится.
– И не естся, а я, как видишь, завтракаю, – буркнул Дед. – Ты давай тоже присоединяйся.
Меня аж передернуло. Еще горячего кофе – куда ни шло. Или лучше холодной воды. Но этот явно подсохший хлеб и яичница из порошка… Нет уж, увольте.
– Ну и у кого, спрашивается, похмелье? – Дед продолжал жевать и на меня не смотрел.
Я возмутилась:
– Никогда утром есть не хочу. Это ты – бездонная бочка, лопаешь в любое время дня и ночи. А я вчера на неделю вперед наелась.
– Не-е. Тебе на неделю нельзя, завтра же прием на Евроелке. Там наверняка угощать будут. А клево посидели вчера, верно?
– Да уж, посидели – лучше некуда, – на кухню пришла Марина, зазвенела тарелками в мойке. – Чего теперь делать-то собираетесь, как искупать вину будете?
– Ну мам, какая там вина. Обмыли конец полугодия, Мартину победу. А делать нам ничего не надо, каникулы ведь.
– Обмыли они, как же! Что же с вами к пятнадцати годам будет? Совсем сопьетесь, – видно было, что Марина хотя и сердилась, но все-таки не всерьез.
А Дед ответил, кажется, серьезно:
– Не сопьемся, мам, ты же знаешь. Некогда нам, у нас других, настоящих дел по горло. А вчера – так, праздник души и тела.
Марина удивленно вскинула брови:
– Чего? Это ты на что намекаешь?
– Зачем намекать? Я безо всяких намеков, про обед наш в таверне. Марта говорит, ей на неделю теперь хватит. Мне, ясен перец, нет, так что не надейся. Яичницу я уже съел.
– Поговорить, что ли с этим Майком, чтобы вас больше не спаивал.
– Марин, пожалуйста, не надо. И его в дурацкое положение поставишь. А главное – нас, тогда нам туда вообще не зайти. Мы больше не будем. Никогда, ну лет до шестнадцати, как минимум. Правда, Дед?
Тот энергично закивал.
Марина вздохнула:
– Только совсем без дела не получится, хоть и каникулы. Помнишь, Дед, что сегодня третья среда?
Он вскинул глаза на мать. Между ними будто искра проскочила, непонятная мне, разбившая почти блаженную утреннюю истому и посеявшая тревогу.
Казалось, тревога угасла. Денек был перламутровым от серого с розовыми промельками снега. Меня пошатывало. Неустойчивость возникала от странной путаницы земли и неба. Потому что небо было того же матового и розоватого цвета. Снег больше не шел, только иногда мягко осыпался с веток деревьев ближнего к дому Деда бульварчика. Ботинки мои, как ни странно, высохли, носки, провисевшие ночь на батарее, до сих пор были теплыми. Но озноб бил изнутри, хотя вовсе не от мороза, легкого и совсем не кусачего. Нет, видно тревога ушла не совсем.
Мы сидели верхом на спинке засыпанной снегом и заледеневшей скамейки. Дед смотрел куда-то вверх, казалось, что заглядывает в окна последнего этажа выходившей на бульвар трехэтажки. Только что там увидишь, если и в окнах отразился все тот же непрозрачный перламутр?
– Ну, я пошел, наверное. У меня дела тут кое-какие, – подал наконец голос Дед. Он выглядел смущенным и каким-то скособоченным, что ли.
Дед спрыгнул со скамейки и сделал несколько неуверенных шагов. Все он понимал. Понимал, что бросает меня, что не могу я сейчас домой. В этот первый сочельник без елки, без смеха Дина, радующегося «двойным подаркам» – на праздник и на день рождения, без отцовских веселых придумок, без катка. Все вчерашнее показалось нелепым и стыдным. В ушах звенели беда и одиночество, и звон этот почти заглушал звук шагов уходящего Деда. Я не смотрела в его сторону, а потому не поняла, что он вернулся к скамейке. И не сразу услышала его голос.
– Марта, я ведь… Понимаешь, у нас за Соленым озером родственник живет, в поселке беженцев. Это он нам сюда, в Город помог перебраться. А сам остался там. Я ему каждый месяц продукты вожу и деньги. Немного, но все-таки лучше, чем ничего, – Дед ловко скинул с плеча тяжелый рюкзак.
– Ты ходишь в Заозерье, в зону РОСТ? Но это же опасно! Это же… Тебя и наши могут пристрелить, и те – как лазутчика или по ошибке! А не убьют, так схватят. И поди докажи, что не верблюд. В тюрьму тогда или в заложники.
– Пока же не пристрелили и не схватили, – грустно усмехнулся Дед. – Я пути тайные обходные знаю.
– Да откуда ты их знаешь! В Городе живешь без году неделю. – Я никак не могла прийти в себя от того, что услышала. Или, скорее, от того, каким спокойным тоном он это говорил. Да он просто не понимает, чем это может кончиться!
– Мне наш родственник все показал и рассказал, он всю жизнь в этом поселке прожил. Только раньше он не поселком беженцев, а железнодорожным назывался. Не бросать же его на произвол судьбы.
Тут я уж и не знала, что возразить. С одной стороны, бросать, конечно, нехорошо. А с другой, что это за родственник, если позволяет пацану жизнью рисковать.
Дед опустил голову, натянул синюю с черным зигзагом шапку на глаза, тихо-тихо, но внятно сказал:
– Потому я тебя с собой и не приглашаю. Ты вон и сама понимаешь, что опасно. С какой стати тебе рисковать. Я, по правде, тебе вообще ничего говорить не должен был. А то как предательство получилось. Но и оставить тебя одну тут не мог… Мне вдруг показалось, это тоже предательство. Даже хуже. Слабак я, наверное! – в голосе Деда явственно послышались слезы. И это было так странно, еще непонятнее, чем чудные его слова про слабака и предательство.
Я стянула шапку со лба Деда, но не рассчитала, и она осталась у меня в руках. Его темно-русые, давно не стриженые волосы совсем растрепалась, седая прядь лезла в глаз, он резко отбросил ее, и я увидела, что Дед и правда плачет. На веснушчатых щеках появились мокрые разводы. Он не смутился своих слез, как я ожидала. Вытер ладонями лицо и вдруг усмехнулся:
– Элементарная логика подсказывает, что мы оба – конченые идиоты.
И мы, ничего друг другу больше не говоря и не объясняя, пошли вместе.
Мы двигались по коридору, точнее тоннелю, хотя и не подземному. Слева – грязно-желтый бетонный забор, справа – грязно-желтый бетонный забор, казалось, что они бесконечные. Было страшно и тоскливо. Такая тоска, что минут через десять хотелось выть от безысходности, ну хотя бы надпись на нем какая или граффити, как на всех нормальных заборах. Но нет – ни черточки, ни рожицы, ни буковки. Казалось, в мире больше ничего не осталось, кроме снега и желтого забора.
Иногда то слева, то справа в заборе открывались проломы. Тогда было видно, что за забором – полуразрушенные корпуса каких-то заводских зданий, ржавые остовы трейлеров. Это была давняя, еще довоенная разруха. Когда-то здесь находилась промзона, потом наступила независимость и заводы позакрывали. Не все, конечно, но большинство. Ну а как блокада началась, так жизнь здесь совсем прекратилась. Ничейная территория, как объяснил Дед. Если что, попадает в зону обстрела с обеих сторон.
В одном из провалов я увидела руины жилого квартала, точнее двора. Пятиэтажка и два трехэтажных дома буквой «п». У пятиэтажки середина обвалилась, а трехэтажки казались почти целыми, правда без окон. В середине двора – огромная воронка, даже снег ее целиком не засыпал. Как-то сразу стало понятно, что разрушения недавние. Черные стены и провалы окон, белый снег, который чуть желтило вылезшее из-за тучи солнце, бурая земля по краям воронки. Чуть в стороне – облезлые, но целые детские качели. Мы с Дедом остановились, стали рассматривать этот мертвый двор. Или все-таки не совсем мертвый? В ближней к нам трехэтажке несколько окон на втором этаже были забиты фанерой, в подъезде уцелела дверь. И мне показалось, что к ней ведет чуть припорошенная снегом, но плотно натоптанная тропинка. И тут мне сделалось совсем нехорошо, потому что невозможно представить, что здесь, в этом черно-белом фильме ужасов, обитают люди. Я дернула Деда за рукав:
– Уйдем отсюда, – сказала и пошла прочь.
Дед как хочет, я и на секунду больше не буду здесь задерживаться. Дед, видимо, тоже не хотел оставаться и поспешил за мной. Не успела я подумать о том, что ему, возможно, не так страшно, поскольку видел он это не раз, как Дед сказал:
