Неожиданно дедушка Баку замолчал.
— Почему, почему вы обрадовались? — не удержалась от вопроса Котани-сэнсей.
— Мне показалось, что это поможет корейцам сохранить свою землю. Но это оказалось совсем не так легко.
Я помогал крестьянам совсем недолго, всего два или три месяца. За это время я успел познакомиться с несколькими людьми из Корейского Сопротивления… А потом меня арестовала военная полиция. Наверное, на мне лежало какое-то проклятие.
Пытки в военной полиции были куда ужасней тех, что я пережил в японской тюрьме. Такая юная женщина, как вы, от одних только рассказов о них может потерять сознание. И главное — эти пытки были не просто страшными или болезненными. Они были невероятно унизительными, и я никому никогда не смогу о них рассказать. Моя душа сдалась гораздо раньше моей плоти.
Воспоминания были настолько неприятными, что дедушка Баку закрыл глаза. Котани-сэнсей с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.
— Человек действительно очень слабое существо. Спустя всего три дня я рассказал им все, что знал. А еще через два дня офицеры тайной полиции поставили меня лицом к лицу с результатом моего предательства: они отвезли меня в деревушку, где раньше стояло двенадцать или тринадцать домов, но все их спалили дотла. Ничего не осталось. Только обугленные трупы. Среди них были совсем маленькие. Они никого не пожалели, ни женщин, ни детей.
Помните, я сказал, что человек способен на любую подлость и готов даже уподобиться дьяволу? Так вот, я имел в виду себя самого. Глядя на эту чудовищную картину, я почувствовал совсем не ужас и не сожаление о содеянном, а какую-то неистовую, постыдную радость, что я — живу…
Мне нечего сказать в свое оправдание. Никаких оправданий нет. Ким и его мама смотрят на меня, что я могу им сказать?
Дедушка замолчал, беззвучно сглатывая подступающие слезы.
— Стоит человеку один раз оступиться, и вот уже он стремительно катится по наклонной плоскости. Я знал, что если сам буду молчать, то никто ничего не узнает. Я пытался отвлечься с помощью женщин и вина. Я пошел работать матросом на корабль, сделался морским скитальцем.
"Да что же вы, дедушка, — в отчаянии думала Котани-сэнсей, — ведь любой на вашем месте сломался бы точно так же…"
— Но, видимо, даже такому ужасному человеку, как я, тоже отмерено немного счастья. Я встретил замечательную девушку, женился на ней, хотя был уже немолод, и у нас родилась дочь. Я купил себе небольшой, но ладный кораблик и стал возить камни с острова Сёдосима в портовый город Кобэ.
Наша семья не была богатой, однако мы жили достойно, почти ни в чем себе не отказывая. Моя дочка выросла и вышла замуж. Ее муж был хорошим малым и охотно помогал мне в моем деле. Так что вскоре я уволил всех наемных работников, мы вполне справлялись без посторонней помощи.
Потом у дочки родился сын. Бабушка — моя жена — присматривала за малышом, а дочь с мужем работали со мной на корабле.
Однажды моей жене понадобилось поехать в Кобэ. Оставив малыша у соседей, мы всей семьей вышли в море. Погода была отличной, и до островка Иэсима мы доплыли без приключений. Но у Авадзисимы погода неожиданно испортилась. Обычно люди моря очень чувствительны к перемене погоды и безошибочно предугадывают любое ее изменение, но в тот день, по необъяснимой причине, все пошло наперекосяк. Наш корабль начал быстро тонуть, ведь вдобавок ко всему он был до краев нагружен камнями. За считанные секунды мы все оказались в бурлящей пучине… Зять, наверное, смог бы выплыть, но, по-видимому, он ударился обо что-то головой и…
Дедушка замолчал. Котани-сэнсей посмотрела на Тэцудзо. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал рисовать.
— …Можно было решить, что таким образом меня настигла расплата за давние преступления, но я так не думал, потому что это бы означало бы еще раз предать Кима, его маму и всех остальных корейцев. Ведь если бы мир был устроен так, что каждая нанесенная обида оборачивалась для обидчика страданиями, на мне уже живого места бы не осталось за все то зло, что я причинил корейцам.
Я вспомнил, что мама Кима сказала мне, что прощает меня и просит прожить жизнь и за ее сына тоже. И я подумал, что мне нельзя умирать, что невозможно предать друга в третий раз… И, сжав зубы, я выжил…
У Котани-сэнсей защипало в горле.
— Ну вот, теперь вы плачете из-за меня. Простите, пожалуйста… А я всего-то и хотел помериться с вами, кто пива больше выпьет. Но, видать, такой я человек никудышный…
— Не надо так говорить, — сквозь слезы ответила Котани-сэнсей. — Вы замечательный человек, у вас это на лице написано. И еще у вас очень добрые глаза.
Дедушка вынул из шкафа что-то большое, аккуратно завернутое в бумагу. Развернул ее и достал виолончель.
— Это виолончель Кима. Он, как и я, очень любил играть на виолончели.
Дедушка нежно погладил благородный инструмент.
— А вы и сейчас на ней играете?
— Нет. Сейчас не играю. Но уже очень скоро я буду играть на ней вместе с Кимом. А до той поры пусть она постоит у меня в шкафу.
Котани-сэнсей тихо покачала головой.
В октябре в классе Котани-сэнсей появилась странная новенькая. Ее звали Минако Ито. Минако очень любила бегать. Обычно за словом "бегать" в голову сразу приходит слово "быстро". Побежать — значит набрать скорость. Но с Минако дело обстояло не совсем так.
Просто, если она чему-нибудь радовалась — она трогалась с места; и пока ей было хорошо — продолжала свое движение. При этом Минако смеялась… Смотрит на небо и смеется. И машет руками и ногами во все стороны. Представьте себе, как плавает медуза, и вы поймете, как бегает Минако.
В общем, особой скорости во время ее бега не наблюдалось. И к тому же Минако часто падала.
Первоклашки Котани-сэнсей быстро усвоили — если Минако бегает, значит, у нее хорошее настроение.
Утром девочку приводила в школу бабушка. Она сажала ее за парту, каждый раз заново объясняя ей, что это ее место. Первые три минуты Минако сидела спокойно, но потом вскакивала и начинала бродить по классу. Она трогала чужие вещи. Могла схватить со стола и засунуть в рот стирательную резинку, делая вид, что собирается ее съесть.
— Минако-тян, нельзя! — сердито говорили ей дети, и она, если была в хорошем настроении, со смехом возвращала резинку. А если была в плохом, бросала с размаху на пол. И снова принималась бродить по классу. Или бегать. Минако все время что-нибудь делала. Но что бы она ни делала, это всегда мешало остальным.
Когда Котани-сэнсей заходит в класс, все дети рассаживаются по своим местам. И только один стул остается свободным — стул Минако. Но Минако в упор не понимает, что это ее место.
— Минако-тян, ты сидишь вот тут, — говорит Котани-сэнсей, подводя девочку к парте за руку и усаживая ее на стул.
Начинается урок. Проходит несколько минут, и Минако встает и идет к учительскому столу. Она берет Котани-сэнсей за руку и тихонько смеется. А иногда она смеется очень громко, хохочет во весь голос.
Котани-сэнсей дает детям задание и идет усаживать Минако на место. Она приготовила для девочки несколько листов бумаги и пастельные мелки. Учительница рисует кружок и треугольник, показывает, как их нужно раскрасить.
Как только Минако берет мелки, Котани-сэнсей бежит обратно к своему столу, чтобы продолжить занятие. И так несколько раз за урок. Поэтому с тех пор как Минако пришла к ней в класс, Котани-сэнсей приходится, как молодому ниндзя, много и проворно двигаться. Разумеется, из-за этого она стала больше уставать.
С Минако очень нелегко.
Но особенно трудно, когда она вдруг говорит: "Пись-пись". Вообще Минако говорит довольно много. Иногда она даже поет. Но ни Котани-сэнсей, ни ее ученики — ни один человек в классе не понимает ни песен, ни разговоров Минако. Она бормочет, лепечет что-то, как младенец.
Из всего того, что она говорит, понять можно только "пись-пись". Сразу после того, как звучат эти слова, начинается настоящий кавардак, потому что "пись-пись" означает, что Котани-сэнсей должна немедленно схватить девочку и как можно быстрее бежать с нею в туалет. Чаще всего добежать до туалета они не успевают: Минако писает прямо на ходу. А иногда она начинает писать, едва успев произнести свое "пись-пись".
— Описалась, описалась! — кричат тогда дети хором. Им смешно, а вот Котани-сэнсей не до смеха. На то, чтобы подтереть пол и прочее, уходит не меньше пяти-шести минут. Понятно, что во время уборки преподавать Котани-сэнсей не может, и все это страшно ее раздражает.
Бабушка Минако каждый день приносит в школу три пары сменных трусиков для внучки. Обычно за время уроков уходит две пары, а третья нужна про запас, чтобы Котани-сэнсей чувствовала себя спокойно.
— Извините, пожалуйста, — каждый раз виновато говорит бабушка, передавая учительнице сверток с трусиками.
