письма к нам доставляют самолеты и корабли. Но все равно — рано мне получать письма по новому адресу. Старожилы жалуются, что по заполярной «молнии» почта иной раз идет месяцами, а тут, видно, подвернулась уж очень счастливая оказия.
Спустился Тихон в долину, остановился на сухих камнях и кричит мне:
— Эй, москвич! Тут под камнями ручей течет, а воду берем ниже.
Посмотрел я, там, где ручей выходит из-под камней, — омуток. Дальше течет он, как и полагается ручью, и болотинки попадаются, а кончается у моря настоящим водопадом.
Посидел я один, проверил слышимость на линии. Все разговоры идут мимо меня. Вспомнил Сережу: так же разговоры взрослых обходят его. Вокруг разговаривают между собою все время, а с ним — редко кто, и то от нечего делать. Вот и сейчас освободилась линия, телефонисткам скучно, — звонят ко мне:
— Москвич пришел?
— Он самый…
— Костров ушел?
— Ушел.
— Ну сиди, привыкай к берегу. Кончаю, оперативный дежурный вызывает.
Вижу в углу лыжи, еще не оснащенные. Нужно приняться за дело и прикрепить ремни. Наладил лыжи вовремя.
К вечеру закружило, дождевая туча разразилась снегом. Сначала сильно потемнело, а потом все сделалось белым. Снег как будто не хочет опускаться и все вьется над землей. Вдоль линии видно первый столб, второй чуть маячит, а третий совсем не разглядишь.
Вернулся Тихон, до глаз залепленный снегом. Первый вопрос:
— Оповещения были?
— Никаких оповещений…
— Ну чего улыбаешься? Говорил, что тебе есть письмо. На́, получай!
Как-то тепло держать в руке треугольный конвертик; улыбка у меня еще шире. А Тихон пристраивается у огня. От снега по полу идут потоки талой воды.
Распечатываю письмо.
«Дорогой дядя Толя!
Мы живем хорошо; а как живешь ты? К Вальке с нашего двора приехал брат. Носит два ордена. Много ли у вас получают орденов? Чтобы Валька не задавался, я ему сказал, что ты тоже герой…»
— Вот племяш меня за героя выдает, а какой я герой! «Много ли у вас получают орденов?» Пожалуй, на нашем участке отличишься…
— Не по месту, а по заслугам награждают, — отвечает мне Тихон и читает предложенное мною письмо.
— А твой племянник молодец: «Учиться, — говорит, — надо каждый день, чтобы быть готовым к подвигу». Не сам, возможно, придумал, но услышал правильно.
Он сушит одежду, вновь выходит наружу и еще раз спрашивает телефонисток относительно оповещения о самолетах.
— Чудиться, что ли, стало? — недоумевает он.
За ночь домишко замело вместе с крышей. Снег мокрый и очень плотный. Мы пробили ход. Лезешь в снеговую пещеру, а попадаешь в дом. Там тепло, и радио передает московский концерт. На улице, впрочем, не холодно. Тишина, и уходить не хочется.
— Снег сойдет, — говорит Тихон. — Мягкая погода будет — снег растает, а при жесткой — сойдет.
Здесь понятие о жесткости погоды получается от умножения числа градусов холода на скорость ветра. Скажем, два градуса холода на двадцать метров скорости ветра в секунду. Вот и получается жесткость климата, когда без мороза ветер сечет кожу на куски.
— Кабы не эта жесткость, у нас в Заполярье, да еще около Гольфстрима, было бы теплее, чем в Ленинграде, — уверяет Тихон.
— Стает снег или нет, а пока надо домик откапывать.
— Пускай полежит снежок; нам прогуляться надо, — заявил Тихон.
— Куда же мы пойдем?
— Рыбачить. В ручье должна быть замечательная форель, — говорит он, а сам берет винтовку и телефонный аппарат.
Когда-нибудь же должен Тихон объяснить; что его беспокоило ночью и о какой рыбалке бредит он? Но сейчас не до расспросов; Тихон не отвечает и подгоняет меня.
Подъем вдоль ручья труден. Поперек пути на каждом шагу попадаются валуны. Порой ручей исчезает под снегом. Тут, как говорит Тихон, его легко переплюнуть. В самом деле, ручей незавидный, и непонятно, как в нем может жить порядочная рыба. Водопад у моря оброс седою бородой из сосулек. Дальше, вверх по ручью, через каждые двести метров пороги. Тут-то и ютится форель в небольших впадинах.
Наконец остановились. Перед тем как закурить, Тихон долго осматривается.
— Понимаешь, — начинает объяснять он, — эти порожки то промерзнут, то вновь зимой вода прибудет, омутки уже тоже позамерзали, и бежит вода поверх льда. Вот тут и поживи на месте рыбки. Под снегом такую воду не заметишь и, не зная ручья, промочишь ноги. Это плохо.
— Почему зимою вода прибывает? Ведь снег не тает?
— А что, я вижу, что ли, что́ там делается, под снегом-то? Может, воду морозом выжимает из вечной мерзлоты, — говорит Тихон. — Это тебе Заполярье, а не Москва! Каждый год бывает по-разному.
Спорить с ним не приходится. Действительно, Заполярье — не Москва. Как тут проверишь? Может быть, и не будет нынче такого, а Тихон скажет: «Год — другой». Много неразгаданных загадок встречается в Заполярье.
— Если зимою воды много, то весною ее меньше?
— Весною вода идет валом, вот до этих мест, — показал Тихон на скалу, метра на четыре выше головы.
Сидим на камне и слушаем тишину. Вдруг что-то колет в шею. Комар!
— Да, комары, — спокойно отзывается Тихон. — Как только они, дьяволята, из-под снега выбираются…
— Но послушай! Снег — и вдруг комары! Должны они замерзнуть.
— На корабле ты совсем от берега отвык, — смеется Тихон, — под снегом-то им тепло. А потом, что же снег… это не московская зима, а Заполярье: воздух-то теплый.
Воздух действительно теплый, неподвижный. Но через секунду заметно легкое движение, а через минуты две уже вполне ощутим ветер, и вот уже дует и дует, гонит волны поземки. На открытом месте они медленно перекатываются, будто снежная пелена выворачивается наизнанку. С наветренной стороны скал снежный сугроб растет, да так и остается в неподвижных, причудливых, как бы застывших формах. Лыжные следы наши уже засыпало. Мы забились меж камней в щель.
Ветром не прохватывает, но снегом залепляет глаза. Ощущение довольно противное: по лицу течет вода, дышать трудно, — нос и рот залепляет снегом. Будто ветер мешает тебе выдохнуть из себя воздух.
Через пять минут стихло, «заряд» прошел. Только снежные гребни переместились да кое-где оголились камни. Словно произошла смена декорации в театре.
— Зачем ты привел меня на ручей? — спросил я Тихона.
— По ручью дорога к морю. Если бы ты заблудился, то как бы ты пошел? Пошел бы по ручью.
Меня это начинает злить.
— Обожди сердиться, — говорит Тихон. — В пургу я будто слышал шум мотора. Теперь думай сам. Если не было оповещения и не приказано оказать помощь, то, может быть, я ослышался. А если не ослышался, то не наш самолет пролетал здесь и, может быть,
