Поезд, напрягая тепловозные силы, отполз от вокзала, продолжая маршрут. Она с горькой тревогой смотрела в сторону незнакомого города. Сквозь редкую сирень просматривались автомобили-такси, кривобокие перегруженные автобусы и суетящиеся люди, которые уже не могли называться пассажирами, став пешеходами и покупателями.
Прокатилась, толкаемая женскими руками, гремучая тележку с каменноугольными банками. Вдруг у тамбуров встали, как в карауле вагонработницы в синей форменной одежде и, как по команде, расчехлили красные флажки. Прошла, нерадостно прихрамывая статная женщина в белой куртке, с большой скрипучей корзиной желтого винограда. Переговариваясь и, стуча по буксам молоточками на длинных чёрных ручках, проскакали вагонные осмотрщики.
Ветерок капризно раздувал лёгкое платьице девушки, всё еще стоящей у вагона. Мешок сонно свернулся у её полноватых ног в белых ремённых туфлях. Пятнисто-кремовое платье волновалось небольшими неровными складками вокруг бёдер, посредством ветреных усилий. Острый луч заходящего осеннего солнца нечаянно сорвался с крыши пропылённого вагона дальнего следования и сделал платье почти прозрачным. Фигура, окруженная золотым светом, стала воздушной. Девушка была так спокойна в своём волнении, что пассажиры, стоящих поездов, невольно обратили внимание на это перронное чудо.
Уставшие от вагонной тесноты и разговоров жен, мужчины во все глаза смотрели на совершенное изваяние за вагонным стеклом, освещённое солнцем и тревогой. Женщины невольно вспоминали умчавшиеся годы-поезда и невольно сравнивали с той, которую не встретили.
Их книги разделяла узкая полоска вагонного столика, на котором пускала тончайшие пузыри начатая бутылка лимонада. На поворотах стакан касался бутылки и грустно позванивал. Он убирал глаза от страницы, и трогал взглядом унылый пейзаж с темной стеной леса и низкими грязными бесформенными облаками. Его серые глаза на какую-то крохотную дольку секунды скользили по её овальному лицу, словно поглаживали тонкие коромыслица редких бровей, неопределённого цвета светлые волнистые длинные волосы, слегка курносый носик и яркие восточного рисунка губы без следов помады. В постоянном танце кружились за полосой отчуждения тонкие березы с желтыми листами и осинки красноватых тонов. Неутомимо бежали за вагоном креозотовые столбы, опоры электроконтактной сети. Дробно и дружно стучали под полом трудяги-колёса. Две пожилых женщины сучили нескончаемую пряжу своих бледных разговоров. Дядя с округлой талией, и в потемнелой рубашке подмышками, шуршал свежекупленными старыми газетами, словно искал в них свои стихотворения.
Мысленно Павлик Чавилин давно разговаривал с попутчицей, но только мысленно. Все слова казались пустыми и невзрачными. …Знакомился легко, молол вздор, девушки или надували губки или поддерживали его дурачество. А сегодня что-то разладилось. В первые секунды, как только увидел девушку, решил, что за болтовнёй и лёгким флиртом сократится дорога, и быстро окажется в родном Томске, который покидал, чтобы помочь бабушке расправиться с урожаем картофеля. Но, наткнувшись на её взгляд нестерпимо добрых и заботливых сине-зеленоватых глаз, вдруг забыл дышать. …Машинально дышал, привычно и неосознанно делал вдох и выдох. А тут случилось нечто странное и необъяснимое.
Девочки у него были. Они научили его быть ласковым и внимательным. В школе не преподавали нужного, а в армии старались командиры, чтобы он мог бегать во все лопатки, и к концу дня падал без сил на своё личное солдатское место. Поэтому спасибо девчаткам. Они показывали, как нужно себя вести в той или иной ситуации, как нужно обнять хрупкое тельце, чтобы ничего такого не повредить ни снаружи, ни внутри. Иногда забывался, отдаваясь потопу страсти, так обнимал подружек, что они, задыхаясь, шептали: – «бешеный, бешеный».
Она хотела, чтобы попутчик сказал хоть что-то, хоть единственное слово, но он только взглядывал в окно, касался глазами её лица. Нина Телегина перебирала строку за строкой, но прочитанное не доходило до неё, не понимала о чем написано. Мысленно ответила на его вопросы, но только мысленно. Нина искала повод, чтобы заявить о себе, и растормошить его, но не находила, хотя никогда не была стеснительной. Подружки говорили, что за словом она в карман не лезла ни к кому.
А поезд топал тяжелыми колёсами, скрипел вагонными суставами. Сочился за окном неприятный осенний пейзаж земли. Когда закрыла книгу, Павел понял о себе многое и загрустил. Нина выдвинула спортивную сумку, положила среди вещей книгу, пригладила совсем обыкновенные волосы и встала, взглянув ему в глаза.
– Помог бы девушке. Сидишь, как слепой, – сказала старушка. Павел обрадовался, вскочил и схватил ручки сумки. Встретившись пальцами на короткое время, молодые люди почувствовали что-то необыкновенное. Каждый проникся уважением друг к другу.
Они вошли в гудящий банными голосами вокзал, и никто не обратил внимания на них.
– Идите, – сказала Нина. – Вы опоздаете на наш поезд.
Павел услышал столько нежности и невысказанной радости, что от его робости осталась лишь маленькая сухая веточка, всё ещё живущая в нём. Они стояли у входа и ласкали друг друга взглядами. На них ворчали, их толкали, а они стояли и радовались самим себе, потому что встретились. Поняли, что много дней и лет стремились узнать друг друга, выделив из гущи разного народа. Всегда встречались и знакомились не с теми. Любили иногда, но тех. Нашлись, чтобы расстаться.
Пробурчало с потолка невнятно булькающее радио. Вякнул тепловоз, потянул за собой надоевшие ему вагоны, которые не хотели катиться дальше. Если бы сказала, чтобы остался, но она молчала, ожидая, что он скажет: «Поедем со мной». Она поехала. От мамы и подруг; отправилась за ним, но он не знал этого и молчал, боясь обидеть предложением, зная, что у неё есть свои обязанности и долг.
Ноги сами понесли его к поезду, потому что там было его, предписанное билетом, место, книга, к которой не привык за дорогу. Книга называлась строго и поучительно – «Этюды оптимизма».
…Не было у них ни времени, ни карандаша, чтобы записать адреса или хотя бы произнести. Она боялась показаться назойливой и глупой. Но бросила свою сумку и побежала за ним, чтобы сделать хоть что-то для своей памяти, чтобы никогда не забывать за сутолокой больших и малых дел эту встречу. Она поцеловала его, навсегда запомнив вкус слабых губ, поцеловала так крепко, как можно целовать в мыслях любимого человека. Ведь только в мыслях мы не боимся быть ласковыми и нежными.
Степан Никодимов оторвался от очереди у билетной кассы и пошел в зал ждать своего времени. Радостное настроение после приобретения билета стало истончаться и ему становилось скучно, как и всем другим пассажирам.
Миленькая девушка и мальчик вошли неторопливо в зал. Степану показалось, что он где-то видел их. Она села среди людей на одну из скамеек, а мальчик встал в её округлые незагорелые колени, подправил за брючный ремень белую рубашку и улыбнулся крохотной ласковой улыбкой. Девушка посмотрела на мальчика скучным и печальным лицом и глаза её оживились, наполняясь радостью.
Никодимов видел, что люди смотрят на них. Вероятно, они, как и Степан, вспомнили детей, жён или любимых, оставленных далеко и давно. Степану захотелось быть счастливым, но он не мог этого сделать, так как был один. Он не знал, что крупинка счастья уже вошла в него, но пока не ощущал её.
Степан всматривался в открытое овальное лицо девушки и думал свои небольшие клочковатые мысли. Заметил, что девушка не так уж и молода, как показалось сразу. Она могла быть сестрой мальчику, а может быть, и мамой. Но у неё ничего не было в руках – ни сумки, ни авоськи. А мамы всегда берут с собой в дорогу разные предметы дорожной необходимости. Женщина не разглядывала пассажиров, не смотрела в окна. Она сидела и смотрела полуприкрытыми глазами на спокойное лицо мальчика и молчала.
Степан отметил, что нос женщины привлекателен строгой прямотой, но немного великоват, потому что лицо было худым, а подбородок заострён. Плавные линии губ столь совершенны и приятны взгляду, что несоразмерность носа скрадывалась. Степан когда-то занимался рисованием, а поэтому знал, что если не уловить выражение губ, очертание глаз, портрет не получит сходства. В глазах и губах заложен характер. Вот только надо уметь поймать его и суметь нанести на холст или бумагу. Никодимов посчитал, что характер у незнакомки добрый, уравновешенный. Это он заключил из поведения мальчика. А тот не шалил, не влезал на фанерное сиденье, не крутил головой, строя гримасы. Одежда на нём чистая, выглядел опрятно и вполне празднично. Мальчику могло быть лет семь или восемь. Его чёрные брючки с настоящим ремнём могли вызвать зависть у сверстников. Никодимов никогда не носил в детстве таких брюк. Время было послевоенное. В школу бегал в сатиновых шароварах, сшитых бабушкой.
