Наверху были жарко натоплены низенькие комнаты. В одной из них против большого окна стояла давно приготовленная детская кровать с белым кисейным пологом.
Бабушка Елизавета Алексеевна, взяв ребенка от кормилицы, положила его, сонного, в кровать и задернула полог.
* * *
В памяти Лермонтова сохранилось несколько очень смутных и сбивчивых воспоминаний от первых лет жизни. Из тумана вставали отчетливее других два образа: матери, которая, часто придерживая его на коленях одной рукой, другою подыгрывала себе на фортепьяно, что-то напевала; и страшной ключницы Дарьи Григорьевны, с грозным видом проходившей из столовой в буфетную, после чего оттуда выбегала которая-нибудь из девушек, держась за щеку.
Но бывали дни, когда, садясь за фортепьяно, мать не брала на руки маленького Мишеньку. Это значило, что она будет играть «громко», то есть обеими руками, и что Миша сейчас услышит ту песню, которую он любил больше всех. Ее слова были ему непонятны, но звуки заставляли его детскую душу каждый раз трепетать от радостного волнения. Мелодия этой песни была полна какой-то особой красоты. Годы стерли потом ее из памяти вместе со словами, но чувство полета и светлого счастья осталось в душе навсегда.
* * *
Еще совсем недавно у матери его был прекрасный голос. Когда она пела, мягкие, но сильные звуки наполняли весь дом. Но после болезни голос не звучал с прежней силой, и она только изредка напевала тихонько, уже не веря врачам, обещавшим, что он вернется.
Нередко она часами сидела неподвижно у окна, глядя затуманенным взглядом на дорогу, по которой уезжал куда-то в гости к соседям Юрий Петрович. И когда, наконец, к вечеру раздавался вдали стук колес его дрожек, она, быстро встав, отходила от окна, точно боясь, что ее застанут на месте преступления.
Бледное лицо вспыхивало на мгновенье, а потом делалось еще бледнее, после того как темный взор ее встречался со взглядом мужа.
Нет, не так он смотрел на нее два года… год тому назад! И не такой любви ждала она, отдавая в руки этого человека свою судьбу!..
* * *
Однажды глубокой ночью, перед рассветом, бабушка вошла в Мишину комнату и разбудила его, позвав громко: «Мишенька! Мишенька!» По лицу текли крупные слезы, и вся она дрожала, точно ей было очень холодно. Она подошла к нему, завернула в одеяло, взяла на руки… Он еще не вполне проснулся. Сон прошел только от холодной струи воздуха на лестнице, где столпились плачущие сенные девушки.
Увидев, что его несут в комнату матери, он очень обрадовался. Это была его любимая комната в доме!
Наверное, сейчас вечер, и она ему споет.
Но она не сидела за фортепьяно. Она лежала с открытыми глазами и часто-часто дышала. Легкие кружева, прикрывавшие ее грудь, поднимались и опускались, поднимались и опускались…
Когда бабушка подошла к ней с Мишенькой на руках, она что-то прошептала — ему или бабушке, нельзя было узнать, так беззвучен был ее голос.
Бабушка наклонилась и приблизила голову Мишеньки к бледному лицу.
И когда мать прикоснулась губами к его детским губам, он со страхом почувствовал, что от губ ее шел такой же холод, каким только что пахнуло на него на лестнице.
Смерть матери точно разорвала завесу тумана в его сознании, и отдельные события рубежами начали делить детство.
Одним из таких событий было первое появление за их утренним чаем домашнего врача мсье Ансельма Леви, приглашенного бабушкой на житье в Тарханы для постоянного наблюдения за здоровьем Мишеньки, так как в три года болезненный мальчик еще неуверенно ходил и с трудом бегал. Мсье Леви обладал большими ушами, малым ростом и бородавкой над очками, которых он никогда не снимал. Мишенька был уверен, что он и спит в очках.
Осмотрев мальчика в присутствии бабушки, Христины Осиповны Реммер, приставленной к Мише в качестве бонны, и дворовой девушки Насти, мсье Леви составил длинный список лекарств.
Сверху, из детской, раздавалось теперь то и дело громкое: «Не хочу!» — и ложка со снадобьем летела на пол.
Тогда по лесенке поднимался мсье Леви и, уставившись очками на громко кричавшего Мишеньку, вливал лекарство насильно в его рот. И скоро появление мсье Леви в любой обстановке и при любых условиях вызывало неизбежный крик «не хочу!».
Наконец мсье Леви объявил бабушке, что естественные методы лечения во многих случаях бывают наиболее благотворны, и убрал все лекарства в свой шкафчик.
Естественные методы состояли в ежедневном пребывании на свежем воздухе во всякую погоду, в укрепляющих ваннах и в играх с детьми, для чего бабушка немедленно наполнила свой дом дворовыми мальчуганами.
И неизвестно, благодаря ли ваннам, или воздуху, или мальчикам, но скоро внук Елизаветы Алексеевны уже бегал со своими сверстниками по всему тархановскому парку.
А еще через некоторое время бабушке уже приходилось уговаривать Мишеньку не так шибко бегать и не так громко кричать. Но тут она ничего не могла поделать. Из набранных ею же самой деревенских мальчишек внук ее быстро составил два войска и с упоением водил свое войско в бой на врага и брал крепость из двух сваленных елок.
В конце концов она примирилась с этим увлечением внука, уверенная в том, что оно скоро пройдет, и зимой велела плотнику Макару с помощью двух дворовых соорудить для Мишеньки на пригорке настоящую снежную крепость. Потом, когда весеннее солнце растопило крепость, «войска» сами занялись сооружением новой — из глины. Все лето до позднего вечера раздавались в парке крики «бойцов», и звонкий голос Мишеньки, отдающий команды, покрывал все голоса. Бабушка была очень довольна.
Когда от осенних дождей потекла и вторая крепость, Миша с не меньшим жаром отдался новому увлечению: лепке фигурок из цветного воска.
Мсье Леви, поглядывая на мальчика через свои очки и тщетно отсылая его спать, говорил, пожимая плечами:
— Ваш внук, сударыня, в своих увлечениях не знает меры. Чрезвычайно увлекающаяся натура!
Миша проснулся от грохота, сотрясшего стены. Он быстро сел на кровати и прислушался: гроза! За окнами чернела густая тьма. И вот молния!.. и другая!.. и третья!.. ослепляющим блеском прорезали черноту.
Он посмотрел вокруг. Наверно, уже давно ночь, потому что Христина Осиповна крепко спит и не слышит грозы. Из-под одеяла, натянутого до самого носа, видны только ее бумажные папильотки, закрученные надо лбом.
Внизу хлопают двери, слышатся топот босых ног и громкий голос бабушки, отдающей какие-то приказания.
Он еще раз посмотрел на Христину Осиповну, откинул одеяло и, путаясь босыми ногами в длинной ночной рубашке, подбежал к окну.
Вот так тьма! Ух, как глухо, как тревожно шумят деревья, сгибаясь под бурей! Он зажмурился от новой вспышки молнии и за громовым раскатом не слыхал ни скрипа открывшейся двери, ни торопливых шагов за собой и испуганного голоса бабушки. Он только почувствовал, что его поднимают с пола и несут обратно на кровать.
Укрывая его одеялом, бабушка взволнованно говорит:
— Мишенька, Мишенька! По холодному-то полу да голыми ножками! Христина Осиповна, как же это вы недоглядели, матушка!
Бумажные папильотки высунулись из-под одеяла.
— O, gnädige Frau, ich habe nicht bemerkt![2]
— Растереть надо ребенку ножки туалетным уксусом. Спи, Мишенька, под дождик-то хорошо спится.
Бабушка целует Мишу, крестит его и уходит.
Он лежит очень тихо, прислушиваясь к звукам грозы и к затихающему движению в доме.
Вдруг окна снова сотряслись от порыва ветра, и ливень бросил в стекла полные пригоршни воды.
Вот в такую же ночь у бабушки произошло бурное объяснение с отцом.
Так же грохотало и шумело за окнами… А из комнаты бабушки доносились два голоса: то бабушки, то отца.
«Это жестоко, сударыня!» — прокричал отец и, с шумом распахнув дверь бабушкиной комнаты, стремительно выбежал из нее, дрожащей рукой стараясь расстегнуть свое жабо.
Он увидел Мишу и бросился к нему. Обнял, прижал крепко к груди. Потом подошел к дверям и крикнул: «Фока! Подавай!»
Мягко шурша колесами по мокрому песку, подкатила к крыльцу коляска. И через минуту — так показалось Мишеньке — стук колес слился с шумом дождя и замер в отдалении, за парком. Туда, в темноту грозной ночи, под потоками дождя уехал его отец… Один!..
В ту ночь Миша очень плохо спал. Он все думал об отце, и при каждом порыве ветра сердце его сжималось. Он хотел бы догнать отца, но он был только маленький мальчик, которого никуда не пускали одного и которого никто не слушал.
Если бы его послушали, папенька был бы всегда с ним, а ключницу Дарью Григорьевну посадили бы на телегу и увезли.
От Дарьи Григорьевны он никогда не хотел принимать никаких подарков. А когда Дарья Григорьевна заходила в его комнату, он, к великому смущению Христины Осиповны, кричал: «Уйди!» — потому что Дарья Григорьевна ударила Настю.
