Вчера Маргарита Михайловна рассказала Владимиру Петровичу, завучу, о массовых двойках за сочинение, поделилась своими сомнениями и желаниями. Владимир Петрович посоветовал в классе держаться твердо, не выдавать своего волнения. Сегодня ей, кажется, удалось это; но какого неимоверного напряжения воли стоил ей сегодняшний урок! «Сумею ли, выдержу ли?» — спрашивала она себя тысячу раз и радовалась каждой отвоеванной минуте тишины и порядка.
Урок благополучно кончился.
И вдруг эта синеглазая, длиннокосая Надя со своим предложением!
— Что ж, это хорошо… это очень хороню, — говорила Маргарита Михайловна, изо всех сил стараясь казаться спокойной и чувствуя, как лицо ее заливает блаженная улыбка. — Так какое же, собственно, вы хотите придать направление журналу?
Надя подтолкнула Черемисина:
— Говори… Анчер, ну?
Высокий, плечистый, с несколько мягковатым для юноши лицом, от робости совсем не выговаривая «л», Анчер начал:
— Направление… это я не знаю, то есть не думав. Хотелось бы, чтобы у нас был кружок, то есть творческий кружок. Многие ребята… там, на Северном Кавказе, где я учився… писали стихи, рассказы. Давайте выпускать альманах, то есть журнал. Например, когда Пушкин учился в лицее…
— Ого! Черемисин метит в Пушкины!
— Поэт, которому имени нет!
— Нет, он будет критиком, Белинским!
— Возражаю: критик у нас — Кларисса Зондеева!
— А мне думается, — раздался голос с вышины (это Лорианна Грацианская, чтобы лучше видеть Маргариту Михайловну, взобралась на парту и говорила оттуда через головы товарищей и подруг) — ничего такого нам не нужно. У нас и без того времени не хватает. А тут — журнал, кружок…
Поднялся шум невероятный, ибо мнения разошлись.
Анчер помахал руками, желая утихомирить стихию, не совладал с нею и притих. Тогда Надя, окатив всех гневным взглядом удивительно синих глаз, горячо заговорила:
— Что вы расшумелись, как воробьи? Толя Черемисин подал хорошую мысль…
— То есть прекрасную, — спародировал кто-то Черемисина.
— Не остри. Ведь, правда, Маргарита Михайловна, это поможет нам… ну, как бы это сказать?.. стилистику улучшать; да?
— Конечно, — сказала Маргарита Михайловна. — Это ж лучшее средство. Вы, Черемисин, что могли бы дать для журнала?
— Я? Не знаю… То есть, наверно, повесть… О полете на Луну. В наш век сверхдальних межконтинентальных ракет это становится реальной возможностью.
— Отлично. А вы? — обратилась она к Наде.
— Я?.. Роман! — рассмеялась Надя, а глядя на нее, и все заулыбались. — Да я же не писательница.
— Она напишет мемуары о кратковременной, но возвышенной дружбе с Анчером, — вслух предположил Степан Холмогоров.
— Ну, и так. Тебе завидно, да? — обрушилась на него Надя. — Говори прямо — ты умный парень — нужен журнал или нет?
— Вещь полезная, — ответил умный парень.
Маргарита Михайловна, развивая его мысль, сказала, что все это: литературный кружок, журнал, занятия по стилистике — все объединится одной целью и будет помогать одно другому.
— А как будет называться журнал? — спросила Лора Грацианская.
— Я считаю, — поправляя очки, сказала Клара Зондеева, — что с литературным журналом у нас ничего не получится.
Сухой, похожий на стук палочек, голос ее звучал ровно и довольно сильно.
— …Целесообразнее, с точки зрения школьной жизни, издавать журнал такой, в котором в деловой форме освещалась бы жизнь комсомольской организации, работа учкома. Давать большие статьи…
— А кто их будет читать? — спросила с высоты своего положения Лорианна. — Нет уж… Лучше что-нибудь красивое, тонкое, — такое, знаете…
— …чувствительное! — в тон ей жеманно проговорил Степан. — Стихи, например. И новеллы из жизни кинозвезд. Чтобы наша Горя Ванна, — простите, — Лорианна, — таяла от наслаждения.
— Чтобы сатира была в журнале! — шумели мальчики. — «За ушко да на солнышко»!
— Я стою за деловой журнал, — поблескивала очками недовольная Клара.
— Нет, художественный! — не соглашалась Надя.
— Никакого не надо! И кружка не надо! — раздавались голоса.
Спор разгорался… Перевес брали те, кто стоял за выпуск журнала; к ним присоединилась и Лора Грацианская.
Надя Грудцева радовалась больше всех. Маргарита Михайловна тоже радовалась, но еще сомневалась: «Поговорят, пошумят и забудут, бросят…». Кто-то крикнул:
— Давайте назовем «Счастливая юность»!
— Нет, нет, нет! — затараторила Лорианна. — «Золотые огоньки»!
— «Наша жизнь», — предложила Клара, сообразив, что дальше противостоять начинанию, поддержанному абсолютным большинством, было бы бессмысленно.
Остановились на названии «Счастливая юность».
— Так ведь и редколлегию надо выбрать, — сказала Маргарита Михайловна.
В редколлегию вошли Анатолий Черемисин (главный редактор), Степан Холмогоров (художник), Надежда Грудцева, Клара Зондеева (члены коллегии).
— Маргарита Михайловна! Маргарита Михайловна! — сказала Надя Грудцева, когда уже все расходились. — Это замечательно — журнал! Я буду писать. Я еще в седьмом классе училась — писала. Вот так Анчер! На какое дело поднял всех! Ведь он славный, да? Хороший? Ведь правда? Я напишу, вот увидите.
— Н-да… — глубокомысленно сказал Степан Холмогоров, — наклевывается что-то грандиозное. Интересно!
Сентябрь прошумел золотою листвой, и голой веткой березы постучался в окно солнечный, но холодный октябрь.
Школьная жизнь, поначалу несколько суматошная и по-каникулярному беспечная, укладывалась — да уж считай, что уложилась! — в рамки правил, режимов, инструкций. По расписанию, выработанному завучем школы, Владимиром Петровичем, человеком непреклонным и неутомимым, в строгом порядке шли уроки.
Надя Грудцева в эти дни просыпалась рано, словно от толчка какой-то беспокойной, горячей силы, которой она была полна и которая рвалась наружу, к действию. Наскоро позавтракав, она спешила в школу, в жизнь, полную разнообразных волнений, отчего-то ставших теперь особенно интересными и значительными. И рдеющие гроздья рябины в палисаднике, и улица, залитая солнцем, и запах сочной капусты с огородов — все было необыкновенно хорошо, ото всего веяло свежестью, все бодрило, зажигало веселый огонек в крови. Надя шла в школу, а ей казалось, что ее несет все та же буйная, светлая сила, и думалось, что раз все так хорошо, раз там, в школе, все так волнующе-интересно, а ребята — такие замечательные, то нельзя жить просто так; что-то кипит и поднимается в твоем сердце, и ты что-то сделаешь, — такое красивое, большое; не сегодня-завтра, но обязательно сделаешь такое, о чем можно будет рассказать только стихами. Или в песне спеть… И, может быть, именно сейчас ты идешь навстречу этому…
Сегодня, встав с постели, она распахнула окно и в одной рубашке, с нерасчесанными волосами, села за стол — переписать набело сделанное вечером упражнение. В окно, вместе с солнцем, вливались прохлада и острый, горьковато-сладкий запах рябины. Надя писала:
«У Горького в черновике было: «И жизнь начинается своим чередом». А в окончательной редакции: «И жизнь идет своим…» Потому что — это короче, проще, яснее».
Надя останавливается и поражается: вот — писатели… Найдут же словечко, — лучше не подберешь! А Маргарита Михайловна где-то находит книги с такими вариантами, и вот вам, пожалуйста: задание… Попробуй, разберись — почему писатель заменил одно другим. Как говорит Толя Черемисин, — сумей превзойти непревзойденных. А вот с журналом он ничего не делает, только собирается засесть за повесть. Клара сказала, что напишет статью. Однако прошло две недели, а рукописей не видать. Анчер — чудак… Вчера в библиотеке смотрели иллюстрации к «Дон-Кихоту». «Я завтра утром, — сказал он, — встану под твоим окном с гитарой, как рыцарь, и спою серенаду, то есть баркароллу…» (у него получилось: коровву!)… А что, — а вдруг и на самом деле придет? А я в одной рубашке, волосы как у дикобраза… Скорей, скорей…
Через несколько минут, в пальто, без шапочки, с белоснежными бантами в волосах, она сбежала с крылечка и почти лоб в лоб столкнулась с Анчером.
— Толь! Какими судьбами? У нас тут, на краю света…
Надя жила на окраине города, на Пихтовой улице, у подошвы высокой горы, заросшей пихтами.
— Я же вчера сказал… — смутился он, — что… как рыцарь… И пришев… Это — ваш домик? Шатровая крыша… Крылечко, садик… Романтично!
— Да как же ты ушел из дому так рано?
— Я сказал, что я, мол, дежурный сегодня…
— Ну, пошли… дежурный рыцарь! — рассмеялась Надя.
Они прошли немного, поговорив о том, о сем, и казалось, что говорить больше не о чем. Мучительное положение. Рыцарь готов был сквозь землю провалиться. И вдруг — точно ему бросили спасательный круг — нашел:
