Рядом с ним я смотрелась ужасно. Широкоплечая, скуластая, ниже Черта на целую голову, но все же довольно живая и непосредственная. Вот глаза у меня были — да, достоинство. Они меняли цвет, как море, — то синие, то серые, глубокие, то зеленые. В общем, цвет их зависел от цвета одежды. Но почему Черт ко мне привязался — загадка, ведь у него была возможность с такими девочками ходить — закачаешься! Познакомились мы с Чертом за два месяца до нашей ночной поездки. Познакомились довольно оригинально; и конечно же, ничего бы у нас не сладилось, не будь моего блистательного вранья. Вообще-то я никогда не отличалась лукавством и изворотливостью, но в момент нашего первого разговора будто нечистая сила потянула меня за язык.
Мой папа — методист по лечебной физкультуре. У него довольно маленький оклад, и он, сколько себя помню, подрабатывал частными уроками. То есть два-три раза в неделю папа ходил заниматься лечебной физкультурой в пару богатых семей, а в конце месяца получал гонорар, и, честно говоря, эти не ах какие деньги были существенным подспорьем в нашем семейном бюджете.
В первых числах апреля папа попросил сходить меня к профессору-историку, новому своему клиенту. Профессор страдал остеохондрозом — отложением солей, и папа не успевал зайти к профессору за деньгами, перезвонил и сказал, что приду я, дочка, и чтобы конверт с гонораром передали мне.
Вот я и пришла к бедному больному — остеохoндрознику. Правда, профессор не производил впечатление несчастного — поджарый, моложавый мужик в бархатном, до пят халате, немного лысоватый, и на первый взгляд ничего; если бы он пристал ко мне на бульваре, я бы три-четыре минуты поболтала с ним. В прихожей рядом с остеохандрозным моложавым профессором стоял высокий, черноглазый мальчик и с любопытством смотрел на меня.
— А-а, — обрадовался папин новый клиент, — как же, как же! Вот передай отцу. — Он протянул конверт, — И скажи, что всегда с нетерпением его жду. Передашь?
— Конечно, — ответила я. — До свидания.
— До свидания, — ответил профессор и услужливо открыл мне дверь.
За мной вышел из квартиры мальчик, успев у порога сунуть профессору свой конверт, а профессор совершенно иным тоном, чем обращался ко мне, буркнул ему:
— До среды. Ровно в четыре.
— Ага, — ответил мальчик. Голос его оказался приятным, уже сломавшимся, низким, бархатным, — благородный такой голос.
Мы пошли гуськом, один за другим, по лестнице. Она была широкой, просторной, старинной, с множеством широких окон: хоть пляши на ней, хоть пой, хоть спокойно гроб разворачивай. Почему я вспомнила про гроб? Потому что старушки, сидящие перед моим подъездом, время от времени обсуждали эту животрепещущую тему: как их скорбные гробы станут разворачивать на тесных лестничных площадках, вон Марью из Солнцева перевернули между вторым и третьим этажом, узко…
— Эй, слышь, — окликнул меня мальчик. — Откуда твой отец знает Сулеймана? (Я тут же догадалась, что «Сулейман» — от профессорской фамилии «Сулейкин».)
— От верблюда, — огрызнулась я, но почему-то, поразмыслив, решила удостоить высокого мальчика интригующей информацией: — Сулейкин — профессор, а мой папа — член-корр. Этот Сулейкин от него зависит, вот взятку давал: мол, замолвите за меня слово в Академии наук.
Покажи взятку, — сказал мальчик, поравнявшись со мной. Мы не шли, а парили по светлой шикарной лестнице.
Смотри. — Я небрежно открыла конверт. Там лежала мятая дцатипятирублевка — месячный заработок папы у профессора Сулейкина.
— Не жирно, — усмехнулся мальчик.
— На чай папе хватит. Или мне на шпильки. — Тогда давай купим тебе шпилек на все, — предложил мальчик. Его черные глаза смеялись, он не верил ни мне, ни папе — член-кору, ни взятке, ни шпилькам.
Тут меня будто бес щипнул. — А пошли! — выкрикнула я, и у меня похолодело под ложечкой. — Пошли по магазинам!
— Во Командирша! — сказал мальчик. — Не ори так, я согласен.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Черт, — ответил он, и снова его черные глаза засмеялись. До сих пор я не знаю его настоящего имени, не знаю и фамилии, но то, что его кличка была действительно Черт, — это сущая правда, он тут не соврал.
Мы распахнули тяжелую доисторическую дверь светлого подъезда и вышли на весеннюю улицу. Она показалась мне грязнее и уже торжественных лестничных пролетов.
Конечно же, мы не двинули по многолюдным магазинам, а закатились в ближайшее кафе-мороженое и там благополучно проели пятнадцать рублей из папиного заработка. Черт уже так освоился со мной, что, когда официант принес сдачу — десять рублей, — он потянулся к ней, как к своей кровной. Мне не понравилась его рука: тонкие, детские, ленивые пальцы, небрежно тянущиеся к несвежей, замызганной десятке. В Чертовой руке было столько хамства, пренебрежения, высокомерия врожденного, кем-то привитого, неискорененного, что меня, помню, даже в пот бросило. У мальчишек должны быть шершавые руки, в царапинах, ссадинах, в черточках от шариковых авторучек, может быть, даже не с очень вымытыми ногтями, в цыпках и бугорках, — руки будущих мужчин, а не холеной цацы, на которых так и написано, аж светится: «Я вас всех видал, плебеев».
Помню, я легонько стукнула Черта по пальцам — они от неожиданности дрогнули и сжались в кулак, как щупальца молоденького осьминога, — и сама взяла жалкую десятку. Черт хмыкнул, я хмыкнула в ответ. И мы пошли гулять по городу.
Если честно, мне понравилось гулять с Чертом. Как только мы оказались на улице и свернули на ближайший бульвар, я тут же забыла про его руки и то неприятное ощущение, которое испытала несколько минут назад. Высокий, улыбчивый, красивый мальчик шел рядом и снисходительно слушал мою болтовню. Город был наш, апрель был наш, и я ощутила, что влюбилась.
О чем мы говорили? В чем была притягательность наших разговоров и встреч? Почему почти ежедневно, невзирая на страх перед надвигающимися выпускными экзаменами, на бесконечную подготовку к ним, я стремилась к Черту, прогуливая консультации, наплевав на учебники?
Сейчас нечего и вспомнить из тех разговоров. Больше говорила я, чем он: придумывала занимательные истории про папу — член-кора, делилась впечатлениями от прослушанных новых записей из фонотеки Светки Павловой, трепалась о кинофильмах, расписывала свое прекрасное литературное великое будущее и так далее, и тому подобное. Наши беседы оказались словесным сором, шелухой, их развеяло время без следа и пыли.
Черт никогда не рассказывал о своих родителях, очень немного, мельком — о школе и хрониках, наполнявших ее; о тех ребятах, с которыми не дружил, а от безделья встречался и таскался по дворам и улицам, — то есть о своей команде. Особенно меня поразило, как они разделяли людей на пять групп: чмошников (сокращенно — чмо), урюков, степанов, хроников и мафию. Эти группы придумал сам Черт, а команда с восторгом повторила и заучила.
Чмошники, по мнению Черта, были круглые придурки; урюки тоже придурки, но чуточку поумнее чмошников. Степаны — те, кто добрые и не предатели, умеют верно служить и никогда не закладывают, в общем, незамысловатые ребята. Хроники — идейные, долбанутые на том или ином вопросе. А мафия — это он, Черт. Умный. Изворотливый. Знающий себе и окружающим цену. Главный в команде.
— Черт, а я кто, как ты думаешь? — спросила я тогда, когда узнала об этой таблице постижения человеческих характеров.
— Ты — никто, ты — Командирша, — улыбнулся он.
Его улыбка задела меня: слишком он широко раздвинул губы, кривые верхние зубы хищно блеснули. Бр-р, неприятно, эта улыбка четко напоминала звериный оскал.
Почему он не ответил на мой вопрос? Может быть, не хотел спорить, вдаваться в подробности? Или жалел меня, не хотел обижать вот так, с бухты-барахты?
Вообще, сейчас я вспоминаю, Черт был скучающим мальчиком, пресыщенным всевозможными мелкими развлечениями, обрывочными популярными знаниями о музыке, кино, искусстве, спорте, политике. Он был мальчиком, у которого всё есть, и все, что требуется во взрослой жизни, будет.
Почему он звонил мне? Потому что сразу, с нашего знакомства, раскусил мою простую, незатейливую натуру, мой добрый настрой к миру вообще, нежадность, почувствовал мое желание нравиться ему — и ему стало любопытно. У него родилась одна идея. Черт знал, что, если он ее мне изложит, я не откажу.
Все-таки этот стройный, высокий мальчик с черными глазами и обалденной шевелюрой имел врожденное умение чувствовать людей. Из него получился бы неплохой психолог.
Но каким — ах! — легким по настроению был день нашего знакомства. Он остался в моей памяти даже некоей музыкой, радостной, мажорной, прозрачной, будто неудержимая апрельская вода на лесных дорогах. Но уже тогда, в первые часы знакомства, беда шла за нами на цепких лапах. Это я поняла со временем; но что поделаешь — человеку не дано заглянуть в свое будущее, в историю личной жизни, а то бы все ходили счастливые, как херувимы.
