Все-таки этот стройный, высокий мальчик с черными глазами и обалденной шевелюрой имел врожденное умение чувствовать людей. Из него получился бы неплохой психолог.
Но каким — ах! — легким по настроению был день нашего знакомства. Он остался в моей памяти даже некоей музыкой, радостной, мажорной, прозрачной, будто неудержимая апрельская вода на лесных дорогах. Но уже тогда, в первые часы знакомства, беда шла за нами на цепких лапах. Это я поняла со временем; но что поделаешь — человеку не дано заглянуть в свое будущее, в историю личной жизни, а то бы все ходили счастливые, как херувимы.
Правда, истоки той беды мне более-менее ясны: они таились в нашей с Чертом несовместимости. Он был мальчиком из иного круга, с иными понятиями о жизни; и даже если бы мы остались вместе (фантастическое предположение), взрослыми людьми все равно бы разбежались.
Ту десятку на сдачу мне так и не удалось донести до дому: Черт предложил взять такси после пятичасовой прогулки, я согласилась, и сначала мы добрались до моего дома, а потом Черт поехал до своего, взяв детскими, пренебрежительными пальцами деньги. Кто его знает, может, он вышел из машины через два дома и сэкономил таким образом семь рублей.
Папа очень заволновался, узнав, что профессор Сулейкин ничего мне не дал: я придумала историю, как чей-то глухой, тревожный голос через дверь спросил: «Кто здесь?.. Какой гонорар? Никакого гонорара я не знаю и знать не хочу». Для пущей достоверности я описала дверь профессора, обитую красной кожей, праздничную светлую лестницу, и папа поверил. Его лицо покрылось пятнами, он забегал по комнатам и запричитал:
— Обманул! Обманул! Я так и знал, что обманет! Неприятный, неприятный тип! Фу, дома ходит в халате, как женщина! Больше я к нему ни ногой! Ходишь-ходишь ко всем, унижаешься, выслушиваешь про болезни, а знаешь, дочка, как надоедает про болезни слушать! Стараешься, а в награду что? Обман, обман и грабеж!
Про себя я облегченно вздохнула: раз папа пообещал ни ногой к профессору, так оно и будет. Бедный Сулейкин, бедный папа, бедный наш семейный бюджет, утративший двадцать пять рублей, — одна я, торжествующая, с облегченной душой: уф, мой обман не вскроется...
На следующий день Черт позвонил мне, и в течение двух месяцев мы встречались, а я, счастливая, думала, что пришла любовь.
Электричка отсчитывала ночные километры, в вагоне становилось все холоднее, Черт не открывал глаз, а я вскрыла второе папино письмо.
«Любимая, драгоценная моя, прошло уже три дня, как я здесь. Впереди еще двадцать один день, не знаю, выдержу ли эту пытку, — очень соскучился. Все время думаю, как вы там с мамой без меня живете, как ты сдаешь выпускные экзамены. Я уверен, дочка, у тебя в жизни будет большое будущее. Ты же с семи лет сочиняешь — пишешь стихи и рассказы, поэтому целенаправленно должна стремиться к успеху и литературному труду. Я буду тебе помогать во всем, майн либен дота, ты же не отталкивай своего папочку. У меня в жизни только ты и есть, одна, как звезда. И еще — мама. Но на маму я в большой обиде. То, что она меня сюда зафуговала, очень плохо. Я тебе не успел перед расставанием сказать, но она два дня кричала на меня, когда тебя не было дома, говорила, что я испортил ей жизнь и теперь порчу тебе, а сейчас мешаю сдавать экзамены. Разве это так? Разве это так? Разве я не думал всегда только о тебе, не жил только ради тебя? Ведь еще в девять месяцев тебе одна женщина в сквере, где вы с мамой каждый день гуляли, предсказала литературное будущее и посоветовала отвезти тебя под цветущую яблоню и чтобы ты под яблоней уснула. «Тогда, — сказала та женщина (я думаю, она была волшебницей), — ваша дочь станет заниматься литературным трудом». Мама не придала значения этому предсказанию, а я тут же — был май — отвез тебя в Ботанический сад, и ты там под яблоней заснула. Думаю, не зря я тебя отвозил — твои сочинения всегда считались в классе первыми...»
Я закрыла глаза, почувствовав: закрыть глаза необходимо, иначе заплачу. И увидела своего суетящегося папу, который ставит на стол, над моей головой, амариллис — четыре огненных граммофона на сочной длинной ножке — и приговаривает: «Спи, спи, майн либен дота... Спи, спи, моя шоколадная кнопка». Видимо, домашними цветами папа старался закрепить чары цветущей яблони; и когда в нашей квартире распускались нежные узамбарские фиалки, жасмин-самбук, лилии, он их пристраивал над моей постелью. Папа с удовольствием ухаживал за домашним садом, видимо предполагая, что во время цветения растения отблагодарят всю нашу семью, и в особенности меня, сторицей.
«...Здесь я все больше гуляю, так как в помещениях душно, а на улице стоит теплая погода. Со мной постоянно прохаживается один несимпатичный тип, все спрашивает адрес и телефон, предлагает дружить. Ты же знаешь, я довольно трудно схожусь с людьми, но его стало жалко, и я решил, что в следующий раз дам ему телефон. Но вечером увидел, как он со своей дружбой лезет еще к одному, и решил ничего не давать. Так что, дочка, когда приедешь сюда ко мне и за нами пойдет этот тип и будет просить у нас дружбы, ты на него не обращай внимания.
Кормят здесь прилично, я на вечер всегда беру печенье от ужина; мужчины все дни напролет смотрят телевизор, играют в домино или волейбол. Но ты же знаешь, папа плохо видит, поэтому не может ни телевизор смотреть, ни в играх участвовать. Поэтому я все время думаю о тебе, моя шоколадная головка, моя умница, моя талантливая дочка. Ты маме скажи, чтобы она в следующий раз на меня не кричала, не обзывала и не придумывала, что я тебе мешаю жить и учиться. Я только потому и согласился приехать сюда, что на секунду поверил: мол, все так, как она говорит. А так бы ни за что не согласился. Дочка, жду тебя каждую секунду. Приезжай. Не забудь про шерстяные носки, я писал тебе в прошлом письме. И еще: если мама нажарит котлет, принеси штуки три с хлебом. Я бы с удовольствием их скушал. Жду, жду, жду. Целую крепко. Маме, несмотря ни на что, большой привет. Папа».
Бедный, бедный мой папа не знал самого главного, просто предположить не мог подобную ситуацию: то, что он во время моих выпускных экзаменов оказался не дома, а там, откуда посылал жалобные сумбурные письма, виновата не мама, а я. Я. Его любимая, неповторимая, звезда, дота и любезная дочка. Я умышленно настроила маму на принятие этого жестокого, в общем-то, решения, доказала ей, что, когда отец дома, я не могу сосредоточиться, а потом, впереди выпускной вечер, от которого папу нужно отсечь, как отсекают охотники волка красными флажками.
Выпускной вечер мне был нужен ради первой в моей жизни свободной ночи, когда родители спокойно ложатся спать, думая, что их детки веселятся в актовом школьном зале. Когда родители не бегут с фонарями разыскивать своих чад. Но я хорошо изучила папу — он, в отличие от других родителей, не сидел бы расслабленно дома, не ждал рассвета и прихода взрослого ребенка домой, он бы дежурил под окнами школы, а если бы выпускной народ пожелал гулять по улицам — тащился бы сзади и не спускал подслеповатых глаз с меня, любимой, дорогой и так далее доты...
В последних числах мая папа начал нервничать. По вечерам он кропотливо пересматривал гардероб, перетряхивал вещи, примеривал поочередно три старых костюма, которые годились только для утиля, вздыхал над коробками с обувью. Обувь находилась в униженном, плачевном состоянии: потрескавшаяся, потерявшая первоначальный цвет, вид, она всё же бережно хранилась в глубине антресолей, завернутая в газеты, со скомканной бумагой в мысках, загнанная в темноту разваливающихся бумажных коробок.
— Пятьдесят шестой год... Китайские кеды... Лакированные ботинки за сорок пять рублей теми деньгами, — бормотал папа, непрерывно шурша бумагой.
Мы с мамой тревожно прислушивались к его ежевечерней бурной деятельности в коридоре. Может быть, папа задумал начать новую жизнь из-за того, что я оканчиваю школу?
Но нет, переменами на новую жизнь и не пахло. Во всяком случае, в новую жизнь не входят в ботинках на отслаивающейся микропорке или в бостоновом, проеденном молью пиджаке и не задают тревожно вопрос: «Ну, как?»
Как, как... Никак. Полный кошмар. Мы с мамой недоумевали: что происходит с нашим папой? И лихорадочно искали ответ на этот вопрос. Чем раньше мы его найдем, тем всем же лучше.
И вот в один прекрасный вечер, когда папа появился из прихожей в маминой древней окаменевшей шляпке и синем мамином пальто времен карточной системы — этот маскарад нужно было расценивать как домашний юмор, — меня вдруг осенило.
— Мама, — сказала я глухо, — да он же собирается на мой выпускной вечер!
Моя догадка попала в точку. Папа сатанински расхохотался, захлопал в ладоши, подбежал ко мне, стал обнимать, приговаривая:
— Майн либен дота! Майн либен дота!..
— Ты что, намылился меня сопровождать? — сурово спросила я его.
— Почему бы нет? Почему бы нет? — радовался папа. — Ты — моя единственная дочка, у тебя единственный в жизни выпускной вечер. Я хотел бы хоть одним глазком посмотреть на тебя...
