Сильвия Раннамаа - Приемная мать

На какое-то мгновение в моем сердце промелькнуло что-то похожее на радость, я вдруг поверила в совер­шенно несбыточное, невозможное. Вспомнилась моя давняя мечта — а что, если папа и тетя Эльза... Но, конечно, в жизни не бывает, чтобы сбывались наивные мечты маленькой школьницы. В особенности, если они касаются взрослых. И радость моя сразу исчезла. А тетя Эльза продолжала:

— У тебя будет красивая мачеха. Я ее видела. Она училась в художественном училище. У нее хороший вкус. Тебе будет, чему у нее поучиться. Жизнь твоя станет радостнее, интереснее...

Какая-то мачеха! Пусть она будет какая угодно рас­красавица, пусть она окончила все высшие школы подряд, все же она чужая! Зачем она мне? Разве мы не можем жить с папой вдвоем? Ведь в эти скорбные Дни моим единственным утешением была мысль о том, что У меня есть папа и мы будем теперь заботиться друг о друге. И вдруг эта чужая, которую мой папа тоже очень любит. Может быть, гораздо больше, чем Нет, нет! Из этого ничего не выйдет! И как тетя Элььза ни старалась оправдать в моих глазах отца, все ее доводы отскакивали от меня, как от каменной стены.

На следующей неделе отец пришел за мной. Я хорошо подготовилась к тому, что меня ожидало, и все же это наступило как-то очень внезапно. Словно я спала, и меня вдруг разбудили. Мне предстояло вернуться до­мой! Но на душе было тревожно, как у бездомной.

Мы шли с отцом по многолюдным улицам. Меня тя­готило молчание между нами и в то же время что-то мешало мне просто и ясно отвечать на вопросы отца.

Он спросил:

— Тетя Эльза говорила с тобой?

Я знала, о чем он думает, о чем мы оба все это время думали и только кивнула в ответ. Отец помолчал и до­бавил:

— Тетя Эльза на редкость хороший человек.

На это я даже не кивнула. Уж я-то, наверное, лучше всех знаю, какой хороший человек тетя Эльза. И если сердце отца само выбрало, кого ему любить, то и мое сердце знает, кого любить мне, и я злилась на отца за то, что его выбор не совпал с моим. Но особенно недоб­рое чувство вызывала во мне та чужая женщина.

Я знала, что застану ее дома. Вместо моей бабушки в доме будет другой человек. Чужой. Та, о ком мой отец до сих пор не соблаговолил мне сказать ни слова, а понадеялся на чуткость и ум тети Эльзы! Что из того, что эта мачеха молода и красива. Тем хуже. Для того, чтобы стать чьей-то мачехой, совсем не надо быть красавицей. Я не испытывала ни малейшего любопыт­ства. Я была обижена и возмущена настолько, что, войдя в дом, наотрез отказалась воспользоваться лиф­том. Мне совершенно незачем так уж торопиться в этот «свой» дом! Я попросила отца подняться пешком.

На последнем пролете, как раз там, где когда-то оста­новилась, задыхаясь, бабушка, чтобы передохнуть и поворчать на меня (ах, если бы можно было вернуть т о время), отец тоже остановился, взял мои руки и, очень серьезно глядя в глаза, сказал:

— Кадри, ты же все понимаешь?

Понимаю? Что? То, что мой отец все предал? Я вос­принимала это именно так.и ничего не могла с собой поделать. И в то же время я видела по его лицу, как много для него значит мое отношение ко всему этому.

Он явно ждал от меня лучшего, большего понимания, та ту минуту мне даже показалось, что он ищет у меня поддержки.

Толстый лед, сковывавший мое сердце, начал таять. И все-таки оставалась еще маленькая, но холодная и твердая льдинка.

Я спросила:

— Она дома?

— Пока еще, наверно, нет. Но скоро придет. А теперь входи, — ответил отец.

И мы вошли.

Куда? В тот самый дом, где мы с бабушкой были когда-то так счастливы. В тот самый дом, где я так горевала и плакала над телом моей бабушки, а ее лицо светилось такой величественной красотой и неземным покоем, словно перед ней до конца раскрылись «копи царя Соломона» — но этого дома больше не было.

Был опять новый дом. Модный, нарядный и краси­вый! Совсем такой, как на выставке или на картинке в журнале. С домом произошло чудо, словно здесь про­лился золотой дождь и все засверкало совсем по-иному, но я сразу почувствовала, что этот блеск не похож на сияние моего дома, на сияние моего счастья. Я была здесь только пришельцем, почти гостем.

Бедный, самодельный, залатанный и заштопанный наш с бабушкой дом должен был отступить перед этим, новым. Я огляделась — куда же? Он отступил в переднюю, в бабушкин старый сундук с приданым. Это была единственная вещь из нашего дома, которую я здесь заметила.

Не знаю, какое у меня было лицо, когда я осматри­вала квартиру. Только отец спросил смущенно:

— Разве тебе не нравится новая обстановка?

— Почему не нравится, — ответила я резко, — только где же... где же бабушкины цветы?

— Да, с ними, действительно, получилось нехорошо. Во время похорон и после них комната пустовала. А потом тоже некому было их поливать. Почти все цветы засохли, — сказал отец, словно извиняясь.

Мне хотелось спросить: «Почти все. А где же те, что не засохли?» К счастью, я вовремя вспомнила, что сама во всем виновата. Кто же, как не я, должен был после бабушкиной смерти позаботиться о ее цветах?

А ведь я о них даже не вспомнила. Только и делала, что нянчилась с собой.

— Если тебе так хочется иметь цветы, то мы можем раздобыть новые, — сказал отец. В эту минуту я почув­ствовала: сам он в этом чужом доме все-таки остался прежним.

— Нет, нет! Не надо. Если умерла бабушка, пусть умрут и ее цветы, — и на глаза у меня опять наверну­лись слезы.

Отец обнял меня за плечи и погладил по голове. Я почувствовала, как последние морозные иглы тают в моем сердце. Но именно в эту минуту громко и весело, несколько раз подряд прозвенел звонок. Я вздрогнула, и мне показалось, что моя дрожь передалась отцу. Я бы­стро смахнула слезы, села и напряженно уставилась на дверь, за которой скрылся мой отец, чтобы вернуться с мачехой.

Из прихожей доносились приглушенные голоса и смех. Я ждала и волновалась. Казалось, они и не соби­раются входить.

И вот, наконец, это произошло. На пороге, поправляя прическу, появилась красивая, стройная женщина, почти одного роста со мной. Как ослепительно и сияюще она улыбалась. Я прежде всего увидела ее зубы.

Я встала.

— Кадри, это Гина. Теперь она будет тебе вместо матери, — даже голос отца показался мне сейчас чужим. А та, кто должна была стать теперь моей матерью, подошла ко мне, на мгновение прижала меня к себе, обдала сладким запахом духов, что-то влажное косну­лось моего лба и я снова оказалась на стуле, куда она меня ловко усадила.

Она стала говорить быстро-быстро и так легко, что это напомнило мне щебетанье маленьких птичек на телефонных проводах.

— Какая большая и хорошенькая девочка! Можно только гордиться, когда у тебя вдруг появляется такая взрослая дочь. Не бойся. Я не буду злой мачехой. Злые мачехи бывают только в сказках. Ведь и в возрасте у нас не такая уж большая разница. Мы еще можем стать хорошими подругами. Если хочешь, зови меня просто

Все это были правильные и красивые слова. Такие же красивые, как она сама, и слова эти сопровождались сияющей, мягкой, как масло, улыбкой. За то, что она разрешила называть себя просто Гиной, я была ей даже благодарна. И как раз в эту минуту — никто, наверно, не поверил бы, если бы я рассказала об этом — судо­рога свела мне рот. Честное слово, судорога.

Я хотела ответить. Хотела ответить хотя бы на улыбку, просто из вежливости. Хотя бы ради отца, но вдруг почувствовала, как мой рот начал судорожно кри­виться. С испугом я вспомнила случай в больнице, когда у одной больной свело половину лица.

Пока я старалась совладать со своим лицом, в ком­нате царило молчание. Кому же было говорить, если настала моя очередь, а я ее пропустила. Наконец, ма­чеха заговорила сама:

— Юло уже показал новое платье, которое я для тебя сшила? — Я все еще не могла справиться с моим ртом и горлом, и только посмотрела на отца — этого самого Юло.

Отец извинился: — Нет, еще не успел. Мы ведь только что пришли. Ты покажи сама, — и, обращаясь ко мне, добавил: — Я уверен, ты будешь довольна. Гина просидела над ним вчера до поздней ночи. Хотела непременно дошить к твоему приходу. Иди, принеси его из шкафа.

— И сразу надень, — посоветовала мачеха, — может, придется что-нибудь переделать. Я его шила почти на глаз, по твоему старому школьному платью.

Хорошо, что можно было двигаться. Стенной шкаф оказался на прежнем месте. Новое платье висело в нем первым. Оно было совсем как из кино. Какой-то воздушный туман вечернего неба. С бархатистыми бутон­чиками. Все это реяло над хрустящим чехлом из тафты. У меня дрожали руки, когда его натягивала. В талии что-то затрещало, но, к счастью, не порвалось, и когда я вышла и остановилась посреди комнаты, мачеха воскликнула: — Великолепно! Я не думала, что получится так удачно! Как влитое! Великолепно!

Я подошла к зеркалу. Из него смотрела на меня побледневшая девушка, с тонкой осиной талией, в не­вероятно нарядном платье и с глазами, готовыми одно­временно засмеяться и заплакать.