— Тебе больно? — спросил я у нее.
Она улыбнулась и села в плетеное кресло.
— Немного.
Так я узнал, что у бабушки Теодолинды больное сердце. Но, если бы она не сидела все время в этом кресле, никто бы ни за что не подумал, что ей нехорошо: бабушка совсем не менялась и не изменилась до самого конца.
Главной бабушкиной страстью был курятник. Она заботилась о курах, как о родных детях, знала всех наперечет и звала по имени, хвалила и ругала. А они ходили за ней по пятам и всегда ее слушались. Дедушка говорил, это потому что она сама высиживает яйца.
Однажды он начал обсуждать это за столом при бабушке Антониэтте.
— Наша Линда, — сказал дедушка, — в сто раз лучше инкубатора! Берет два или три десятка яиц, кладет их в постель и высиживает, высиживает… Неделя у нее под боком, и чпок-чпок — вылупляются цыплята. Что за чудо! Инкубатор по сравнению с ней ничто. После этого им не нужна квочка — они вьются только вокруг моей Линды!
Бабушка Антониэтта смотрела на него выпучив глаза, а дедушка Луиджи напряженно искал что-то у себя в тарелке. Я уверен, про себя он думал: «Что за люди!» — однажды я слышал, как дедушка это говорит, хотя он считал, что его никто не слышит.
— Папа! — воскликнула мама очень серьезно.
Дедушка выпил и был очень весел. Но еще больше веселилась бабушка Теодолинда, которая, пока дедушка рассказывал, вся сотрясалась от хохота.
В конце концов другие бабушка с дедушкой поняли, что это шутка, и тоже начали смеяться.
Но еще больше, чем кур, бабушка любила гусей. Не знаю, почему. Она говорила, гуси куда умнее людей, но я думаю, все из-за того, что они были очень на нее похожи. Бабушкину любимицу звали Альфонсина. Я садился на нее верхом и катался по двору — такая она была большая и толстая.
Мне она тоже очень нравилась. Альфонсина бежала нас встречать, как только мы приезжали, и потом ходила за мной повсюду. И я мог сказать ей все что угодно — она меня понимала! Альфонсина — настоящее сокровище, не то что Флоппи. Еще она высиживала огромные яйца, а когда вылуплялись гусята, разрешала мне их трогать — в отличие от других гусынь которые при малейшем приближении налетали на меня!
Это единственная обитательница курятника, с которой бабушка никогда не расставалась. Потому что, несмотря на всю свою любовь к курам и гусям, если нужно было продать какую-нибудь птицу или свернуть ей шею, бабушка не медлила ни секунды.
— Это закон природы, — вздыхала она, и — хрясь! — дело было сделано. Я зачарованно и в то же время с ужасом наблюдал за этой бойней, все больше убеждаясь в том, что в бабушке есть какая-то тайна и она умеет гипнотизировать кур. Действительно, они умирали так быстро и безболезненно, что казалось, будто это фокус. Пятнадцать минут — и куры, пять-десять штук, уже висят вниз головой и смотрят на меня полуоткрытыми глазами — и я никогда не понимал, прикидываются они или по-настоящему умерли. Потом приходил дедушка, клал кур в корзину и ставил ее в грузовичок вместе с овощами и яйцами. Бабушка отряхивала фартук, ополаскивала руки, возвращалась в курятник, сыпала корм и укладывала спать цыплят.
— Цып-цып-цып, иди сюда, красавица, иди-ка сюда…
Пи-пи-пи…
Это случалось раз в неделю.
Даже во время болезни бабушка по-прежнему занималась курятником. Она то и дело останавливалась, прикладывала руку к груди или садилась, а потом вновь принималась за работу.
В каждый наш приезд мама ругала ее. Бабушка пожимала плечами и говорила: «Все в порядке. Оставь меня в покое». Мама тогда сердилась еще больше, порой доходило до ссоры, и бабушке становилось по-настоящему плохо.
Однажды дедушка услышал это и вышел из себя. Первый раз я видел его таким сердитым.
— Ты ничего не понимаешь! — закричал он. — Оставь свою мать в покое!
Мама очень обиделась и по дороге домой говорила гораздо громче, чем обычно, и еще больше ругала бабушку, дедушку и Флоппи. Тогда я разозлился на дедушку и, чтобы ее утешить, сказал: «Не волнуйся, мам. Я же тебя люблю». Но, вместо того чтобы обрадоваться, мама расплакалась. Слезы лились в три ручья, и мы чуть не врезались в стену. В общем, из-за всего этого я тоже начал плакать. Тогда мама остановила машину, шмыгнула носом, обняла меня и сказала:
— Спасибо, милый, ты сказал замечательные слова. Но на самом деле дедушка прав.
Она опять начала плакать, и я совсем запутался.
С тех пор как бабушка заболела, мы стали ездить в деревню раз в неделю, обычно по субботам, и оставались там на целый день. Я был очень счастлив и надеялся, что бабушка не выздоровеет никогда. Папа приезжал редко, потому что ему надо было работать, и они с мамой все время ссорились. Одним словом, то еще было времечко.
А вот дедушка с бабушкой, наоборот, стали еще больше любить друг друга. Теперь дедушка часто прерывал работу в саду и приходил в курятник или в дом.
— Линда, тебе что-нибудь нужно? — спрашивал он.
— Ничего мне не нужно, что тебе взбрело в голову! Иди лучше посмотри, собрали они там салат или нет, — отвечала бабушка.
Видя, как она сидит во дворе в своем кресле, он останавливался и молча стоял рядом, пока бабушка не говорила раздраженно:
— Что, человек не может иногда уставать?
Дедушка кивал, но все равно был очень грустный.
— Пойди принеси мне, пожалуйста, стакан воды, — просила его бабушка, и иногда казалось, будто ей не хватает воздуха.
Со временем бабушка все чаще и чаще сидела в том кресле, а дедушка все больше занимался курами и гусями. Она давала ему инструкции и контролировала каждый его шаг. Однажды дедушка стал делать все по-настоящему здорово, и бабушка сказала: теперь это ты высиживаешь яйца. Но он так и не научился сворачивать курам шею. Когда приходило время, он связывал им ноги, засовывал в корзину и вез в деревню к мяснику.
— Бедные твари! — вздыхала бабушка Теодолинда. — Как жаль, что у меня больше нет сил.
Она ужасно мрачнела, и я вместе с ней: ведь, судя по ее словам, мясник делал с курами нечто ужасное. К тому времени дедушка уже не успевал лазить со мной на вишню, зато я научился сам забираться на мамины качели и раскачиваться. Поэтому, когда он возился в огороде, я был рядом. Через некоторое время он говорил:
— Пойди к бабушке, не оставляй ее одну.
Завидев меня, бабушка улыбалась, а когда я подходил, обнимала изо всех сил — мне даже казалось, что я могу задохнуться.
Потом наступила зима, и стало очень холодно. Я несколько раз болел и не ездил к бабушке с дедушкой. Когда мы наконец приехали, я увидел, что бабушка лежит в кровати. С тех пор она уже не вставала.
В марте у Альфонсины вылупились очень красивые гусята, и бабушка захотела на них посмотреть. Гусята ее очень обрадовали, и дедушка стал ненадолго приносить их бабушке, оставляя около кровати. Бабушка брала их по очереди и медленно поглаживала, а потом клала обратно в корзину. Иногда она, казалось, засыпала, прижав к груди гусенка. Так они оба дремали в духоте комнаты, а Альфонсина на них смотрела. Она совсем не ревновала.
Это мое последнее воспоминание о бабушке Теодолинде. Однажды, вернувшись из сада, я не обнаружил ни папы, ни мамы. Дома были только дедушка Луиджи и бабушка Антониэтта. С очень серьезными лицами они сообщили мне, что бабушка Теодолинда уехала в далекое путешествие и что я ее больше не увижу.
— Как это уехала?! — закричал я. — А почему она мне ничего не сказала, почему не попрощалась со мной?! И что же теперь будет с Альфонсиной?
У меня было такое чувство, будто меня предали. От этого и от обиды на бабушку я заплакал. Тогда бабушка Антониэтта взяла меня на руки и стала говорить о путешествии бабушки на небо, куда я не могу попасть вместе с ней.
— На самолете? — сразу же спросил я. Потому что однажды мы с мамой и папой летали на самолете, и мне очень понравилось.
— Нет, не на самолете. Бабушка Теодолинда умерла.
Так я узнал, что умереть значит совершить длинное путешествие на небо без самолета и что там нет места ни для гусей, ни для детей.
В день похорон все еще больше запуталось. Кто-то сказал, что в деревянном ящике, украшенном цветами, лежит бабушка Теодолинда и что ее везут на кладбище. Но если она там, внутри, значит, она никак не может быть на небе и кто-то мне солгал. Я завопил:
— Я вам не верю! Вы все врете! Я хочу увидеть бабушку! — так громко, что все испугались — и никто не мог меня успокоить.
Потом ко мне подошел дедушка Оттавиано и сказал:
— Бабушку Линду нельзя увидеть, но, знаешь, она не совсем ушла. Она сказала мне, что оставляет вместо себя Альфонсину, и велела очень о ней заботиться — как мы заботились бы о ней самой.
