М. Фигули «Вихрь в нас» (1974) встает образ родной Оравы, но уже преображенной социализмом. Новые героини Фигули — дочери многострадальных крестьянок — обретают смысл жизни в свободном труде на одной из оравских фабрик, где отношения между людьми исполнены искренности и любви. В произведениях Фигули всегда утверждается нравственная чистота, душевное благородство, несовместимые с корыстью, цинизмом и грубой силой, и в этом утверждении истинная народность ее творчества.
По-разному оценивались произведения писательницы: власти преследовали ее, увольняли со службы, простые люди читали ее книги с благодарностью; в годы войны незнакомые читатели писали ей из оккупированной фашистами Чехии, что ее книга «Тройка гнедых» помогает им верить и жить.
Лучшие книги М. Фигули, признанные классическими, печатаются в изданиях «Библиотеки имени Гвездослава». В этой чести заключен особый смысл: она родилась в деревенском доме, в котором за шестьдесят лет до этого родился великий словацкий поэт Павол Оршаг Гвездослав, и училась в школе, из окна которой часто видела поэта за работой. И возможно, высокий духовный подвиг славного лирика, поднявшего свой поэтический голос в защиту угнетенного и бесправного словацкого люда, был воспринят Маргитой Фигули как завет, как великий пример.
Хочется верить, что тебе надолго запомнится эта книга о детстве маленькой девочки с пытливым умом и добрым сердцем, книга, которую словацкие школьники любят и знают так же, как ты, например, «Детство Никиты» или «Детство Темы». И если тебе в будущем доведется прочесть еще какую-нибудь книгу М. Фигули, ты всегда мыслями вернешься к рассказу о ее детстве, как вернулась к нему умудренная жизнью и литературным опытом писательница.
Н. Шульгина
Я была тогда еще маленькая. Неполных пять лет жила на свете, открывая для себя окружающий мир. Да и память у меня была не такой, как у взрослых. От детской поры сохранила всего только крохи…
Но одно помню точно: волосы у меня были черные, на концах вились буравчиками, а на макушке лоснились — как вороново крыло, говорили наши. Из-за этих-то густочерных кудрей и прозвали меня дети Кудлаткой. А когда в игре хотели меня почему-то позлить, кричали: «Цыгане тебя потеряли, уронили с телеги!»
Только это была неправда.
Мой отец был крестьянином — наши узкие полоски тянулись у подножия горы вперемежку с такими же соседними полосами. Каждый клочок этой каменистой земли был здесь полит по́том, каждый овеян каким-либо преданием.
С нашей полоской на Бре́зовце [1] связывали историю, от которой у нас всегда замирало сердце и перехватывало дыхание.
Расскажу вам ее.
В те времена, когда родился наш дедушка по отцу, в деревни еще захаживали волки. Осенью спускались они к самому селению либо подстерегали людей на лесной опушке. Однажды на Брезовце копали последнюю картошку — дни уже стояли холодные, мглистые. Из ботвы и веток орешника жгли костры. Пламя металось по ветру, проблескивая в неприютном воздухе. На меже в колыбельке спал ребенок, укутанный в овчинный тулуп. А в кустарнике притаился волк. Когда костер догорел — ведь волки боятся огня, — он подкрался к колыбели, схватил младенца и поволок в лес вместе с тулупом. Одна из женщин увидела, стала звать на помощь. Сбежались бабы с мотыгами, кинулись спасать ребенка. У самого леса крепыш вывалился из тулупа, проснулся и закричал. Волк — наутек, только тулупа из пасти не выпустил, а дотащил до своего логова. На другой день собрались самые смелые охотники искать волка по следу, чтобы избавить деревню от страха. След от тулупа привел их к волчьему логову. Охотники притаились в засаде, и была им удача. В лесу грохнули выстрелы, и раненый зверь заметался, истекая кровью. Ему связали ноги, просунули меж ними жердину и принесли добычу в деревню. На время матери стали спокойнее баюкать своих малышей и громче петь колыбельные песни…
Всякий раз, когда мы сеяли, косили или сгребали сено на Брезовце, нам рассказывали, как волк утащил нашего дедушку и как спасли его бабы мотыгами.
— А если бы волк съел нашего дедушку? — спрашивали мы, цепенея от ужаса.
— Если бы волк съел вашего дедушку, — отвечал отец с мужской рассудительностью, — то вымер бы наш род, не было бы ни нас, ни вас, ни тех, кто придет вслед за вами.
И мы радовались, что все хорошо кончилось и мы живем на свете.
Нас было четверо. Три сестры и брат. Старшую звали Бетка, среднюю — Людка, а я была младшая из сестер. Последним ребенком в семье, как говорится, последышем, был Юрко.
Рассказывали, отец сердился на бога: зачем, мол, такому, как он, посылает одних девочек? И наконец родился мальчик. Тогда и мама стала счастливой, и ее жизнь наполнилась радостью.
Но всей семье приходилось тяжко трудиться, даже нам, детям, уже с малолетства, и это омрачало нашу жизнь. Над нами висел еще долг за неудачную поездку за океан. А вернулись — долг стал еще больше: ведь надо было думать о крыше над головой. Отец купил по случаю просторное строение — заброшенную корчму, — и мы в ней поселились. Дому было, должно быть, лет сто, и как почти во всех окрестных домах, в непогоду в нем сырели понизу бревна и разрасталась серо-зеленая плесень. И как все дети в округе, мы часто просыпались от странного запаха стен, а утром вставали невыспавшиеся, со сморщенными, как у стариков, лицами.
Но грустно у нас не бывало. Мама улыбкой умела прогнать с наших лиц любую набежавшую тучку, словно волшебной палочкой прояснить наши глаза, заставить нас щебетать, как шумливых птенчиков. День-деньской мы вертелись возле нее, наперегонки старались помочь ей.
Хорошо помню самые радостные дни нашего детства — это когда перед большими праздниками у нас пекли пироги. Их аромат проникал из кухни в горницу и распространялся по всему дому. Он даже пробирался к нам в души и веселил наши мысли. Мы тогда мололи мак — мама выращивала его на грядке за домом. Толкли орехи, которыми каждую осень набивали сумки. Готовили из повидла начинку — в конце лета мама всегда варила его в чугунке на дворе. Из остатков теста она пекла нам, девочкам, по кукле, а Юрко — лошадку.
