Слегка прихрамывая, я подошел к причалу и услышал, как паренек в тельняшке, сидевший на носу с папиросой в зубах, сказал, что Василий в машинном.
Из открытого люка доносились спор, ругня.
— Чего-нибудь случилось? — встревожился Гошка. — Двигатель неисправен?
Паренек в тельняшке сплюнул через зубы в воду.
— У брата спроси.
Гошка сунулся было в люк, но из него в это время показалась кудлатая голова, и, подтянувшись на руках, на палубу вылез человек в синем кителе.
— Вась, — подлетел к нему Гошка. — Что такое?
— Ничего, — сказал человек, — напрасно торопился, не пускают, — и он стал что-то быстро и неразборчиво говорить.
Я беспокойно заходил по причалу. Капитан катера, признаться, не произвел на меня никакого впечатления: сутул, кривоног, мрачен, лицо в крупных оспинках. Да и был он слишком молод для капитана: лет тридцать, не больше.
Я не слышал, о чем капитан говорил, но о чем-то таком, отчего у Гошки глаза полезли на лоб.
— А как же с баржей? Она ведь нужна на переправе… Тех, что есть, мало! — вспылил Гошка.
— А ты чего на меня кричишь? Я, что ли, запрещаю! — крикнул Василий.
Гошка чуть отступил назад. Он задыхался от ярости. Ноздри его маленького веснушчатого носа раздувались.
— Только чтоб старику ни-ни! — предупредил Василий. — Мы покуда скрываем от него: может, Серегин еще добьется чего…
— И правильно делаете, — сказал Гошка, — старик есть старик.
Увидев меня на причале, махнул рукой:
— Залазь сюда! Тут такие дела, а он шатается по пирсу ручки в брючки.
Я только и ждал, когда Гошка меня заметит. Я быстро переступил узкую щель с двумя кранцами, отделявшую катер от стенки.
Команда была так возбуждена спорами, что не заметила моего присутствия, а потом люди привыкли ко мне, тем более, что меня знал капитанов брат.
От Гошки я узнал, что начальник строительно-монтажного управления не разрешает везти алебастр водой, лучше, говорит, на машинах — дороже, но верней… Тпру — и только. И до баржи, которая позарез нужна на переправе, ему дела нет.
— А дедушка еще не прибыл? — спросил я.
— В том-то и дело, что слишком давно прибыл, а вырядился как, видал бы ты! Точно на атомоход «Ленин» поступает… Вот там он. — Гошка кивнул на носовой салон.
Гошка не без хвастовства сводил меня в кормовой кубрик, показал молочные плафоны в подволоке, заставил посидеть на полумягких стульях и диване и, пока я озирал уют и роскошь, сообщил, что катер этот в сто пятьдесят лошадиных сил, полуморского типа и по паспорту имеет даже право ходить в прибрежной зоне морей при волнении не выше пяти баллов… Словом, не катер, а настоящий корабль…
— А где же дедушка? — Мне так не терпелось увидеть героя Гошкиных рассказов.
Ведь никто, как он, не знал ангарских порогов. В колхозе он работал конюхом, чистил скребком лошадей, задавал в ясли корм, гонял на Ангару купаться, бегал за ветфельдшером. С этим справился бы любой деревенский житель, но каждый ли крестьянин может стать лоцманом на Ангаре?
Дедушка был замкнут, и никому, даже в своей семье, не рассказывал, как научился этому делу. И лишь однажды в порыве непонятной откровенности поведал сыну, Гошкиному отцу, как это было. Гошкин прадед, тоже известный лоцман, изредка за немалые деньги проводил через пороги купеческие баржи на Лену, но как ни просил маленький Никифор, не хотел обучить его своему рискованному делу. И лишь когда дедушке стукнуло двадцать лет, взял его отец с собой на баржу, поставил рядом к штурвальному колесу и сказал: «Примечай».
Только одно слово сказал.
И баржа понеслась вниз, от одного берега к другому, меж камнями и глыбами, с одной струи на другую — успевай лишь штурвал кидать из стороны в сторону. А чуть зазеваешься — ударит о скалу, перевернет, от баржи груда щепок останется, а тебя поминай как звали!
Дедушка вцепился руками в борт, все замечал, и никакой страх не мог отшибить у него память. Кто из деревенских не мечтал стать лоцманом! Многих ставили вот так к рулю рядом с лоцманом, да толку-то что: ужас отшибал память, клекот да рев оставались в голове…
— Приметил? — спросил у дедушки отец, когда они вернулись.
— Да, батя…
И дедушка не обманул отца.
Своему искусству он обучил и сына, Гошкиного отца, а отец — своего сына — Гошкиного брата Василия…
Ах, как не терпелось мне увидеть дедушку Никифора!
Он сидел в носовом салоне, гладко выбритый, в морской фуражке и кителе. Китель был старый, в несводимых пятнах машинного масла, штопанный-перештопанный. И я подумал, что эта бережно хранимая одежда, наверное, была извлечена из древнего сундука (не ходить же в ней в конюшню), тщательно отутюжена и торжественно надета сегодня утром: ведь его поставят сегодня шкипером на баржу…
Старик был худ, недружелюбен, не ответил на мое приветствие. Он сидел, ссутулясь, у стола и читал газету. Среди блеска никеля, стекла и роскоши обивки он казался старым и каким-то лишним.
— Ну, что там, наверху? — спросил он, не отрываясь от газеты.
— Готовятся, — неопределенно пробормотал Гошка.
— Это я видел и час назад, а сейчас?
— Скоро, наверное, пойдут, — соврал Гошка и сжал мою руку: не выдай, дескать.
— И что за народ пошел. Ни время, ни имя не уважает.
— Постой, дедушка, осталось немножко…
Гошкина политика была ясна: всеми правдами и неправдами задержать дедушку внизу, в неведенье, иначе бы он мог обидеться на все и уйти.
Сверху послышался шум, и мы с Гошкой пулей бросились по трапу вверх.
По причалу к катеру шел грузный человек.
— Начальник водного участка, — шепнул Гошка, — ходил в СМУ проситься…
Команда сгрудилась у левого борта. Под тяжестью начальника катер вздрогнул.
— Заводи мотор, — сказал начальник, — и побыстрее. — И, отдышавшись, добавил: — А то передумают, черти…
Так я без всяких унизительных просьб и хитростей оказался на борту: в суматохе отхода было не до меня.
Как только судно затряслось от работы двигателя, на палубе появился дедушка, подтянутый и бравый. Он молодцевато блеснул надраенными пуговицами.
— Слава тебе, господи!
Когда катер подошел к барже с двумя сотнями тонн алебастра, дедушка с удивительной легкостью перепрыгнул с борта на борт и встал у штурвала на корме.
А потом развернулись и пошли по течению. Вот уже позади городок, причалы, пристань. Нырнули в пролет моста и полным ходом двинулись вниз. Солнце стояло над головой, речной ветер студил лица.
— Вон куражится первый. — Гошка кивнул в даль Ангары.
— Что-что? — спросил я, чувствуя странную дрожь и неприятный холодок во всем теле.
— Порожек… Видишь, белые баранчики?
Я не видел ровным счетом ничего из-за подступившего волнения, но Гошка мог еще подумать, что я трус или близорукий.
— Вижу, — сказал я.
Я справился с волнением и в самом деле увидел чуть левее огромной дымчатой сопки пенистые гребешки.
Катер с баржей неслись вниз, течение усиливалось, гребешки быстро превратились в буруны. Вся Ангара вдруг резко изменилась: от берега до берега клокотала вода, обнажая то здесь, то там черные спины плитняка.
Тяжелым и тупым, все нарастающим ревом встречал нас порог. Берег — в камнях, дальше — сопки, тайга. А потом — небо и солнце.
Рев уже покрывает шум мотора. Вода подпрыгивает, завивается воронками, мечется перед плитами, отскакивает в пене, грохоте, визге, очертя голову бросается вниз. Рев такой — рта не раскрывай: все равно ничего не услышишь!
А катер с неуклюжей баржей мчится вниз, на эти камни, навстречу своей гибели. Камни, сопки, гребни, солнце заплясали перед моими глазами, и в тот момент, когда ноги мои подогнулись, а пальцы на поручнях стали разжиматься, Гошка втолкнул меня в дверь рубки.
Я привалился к стене за спиной капитана. Ох, как мне было нехорошо! Никому не советую испытать такое.
Дурнота проходила, и в оглохшие уши снова стали входить рев и свист, а в глаза — пляшущий блеск воды. И еще, что я увидел, — руки. Худые и цепкие, в шрамах и ссадинах руки Василия. Они лежат на штурвале. И как ни рвет течение штурвал, ни дергает, руки удерживают его, крутят то вправо, то влево. И катер несется, виляет по этой сумасшедшей кипени волн…
И лицо у капитана серьезное, губы сжаты. Все замечает он: и кривую березку на берегу, и зубчатую плиту по левому борту, и с бело-красным вымпелом буй, и по этим одному ему известным приметам ведет катер, обходит подводные глыбы, проскакивает пороги… Чуть ошибись, спутай береговой ориентир, зазевайся, вовремя не переложи руль — швырнет на глыбу!
Баржа неслась следом, то натягивая, то ослабляя трос. Когда ее подымало на волне и корма взлетала вверх, я видел дедушку. Он, казалось, висел на штурвале. Вода вокруг пенилась, клокотала, и я был уверен: сейчас баржа черпнет бортом и пойдет ко дну, — но она ловко уворачивалась от волны, и было видно, как дедушка, весь мокрый и растрепанный, стремительно перекатывает ручку штурвала.
