Потом залез на скалу и принялся зализывать рану. Медведица проводила его грозным рычанием.
Сидя на скале, Фрам прикинулся, что ничего не слышит: ему не хотелось ни драться, ни дурачиться.
Противники смерили друг друга глазами: он сверху вниз, она снизу вверх.
В эту минуту цирковая выучка оказалась сильнее обиды и боли. Зализав рану, Фрам состроил такую же рожу, как глупый Августин, когда ему хотелось выразить кому-нибудь презрение, и проделал с высоты своей скалы великолепное сальто-мортале. Возмущенная медведица подтащила к себе медвежат и прыгнула вместе с ними на плавучую льдину.
Она покинула поле битвы, не желая иметь дело с паяцем.
Позади скалы Фрам обнаружил почти нетронутую тушу убитого ею моржа, — опять бесплатная столовая! Он наелся до отвала за счет медведицы и пожалел о том, что хозяйка столовой так же, как Пустоголовый, бросила гостя, предоставив ему угощаться в одиночестве.
После этого происшествия Фрам встретил еще одного медведя, потом другого и всячески старался завязать с ними дружбу. Он приближался к ним с опаской, без выученных в цирке шутовских приветствий и клоунад, как сделал бы всякий обыкновенный медведь. Дикий собрат показывал клыки, и тогда, волей-неволей, ученый медведь, чтобы избежать драки по всем медвежьим правилам, пускал в ход фигуры глупого Августина или те, которым он научился от Ники и Пики. Он довольствовался тем, что изумлял и пугал. И стоило ему начать свои цирковые шутки, вроде сальто-мортале, вальса, хождения на передних лапах или стояния на голове, как его дикий родич застывал с вытаращенными глазами, не осмеливаясь затевать сражения с таким необыкновенным и непонятным противником, а потом, бросив добычу, стремительно спасался бегством в своих белых, чересчур широких меховых панталонах и, отбежав подальше, карабкался на скалу повыше.
Взобравшись туда, дикарь удивленно и испуганно глядел на зверя, который был по всем внешним признакам таким же медведем, как и он сам, но по своим ухваткам никак на медведя не походил.
Фрам поднимался на задние лапы, а передними и головой делал дружеские, миролюбивые знаки. Его урчание говорило при этом:
— Ну же, подходи, что ли! Это твоя добыча. Твое право… Я приглашаю тебя на твой собственный пир!.. Что за черт! Видно, все вы родные братья тому Пустоголовому, который удрал с острова. Прошу к столу! Жаль только, что у меня нет бутылки пива на льду, чтобы угостить тебя, как я угощал глупого Августина в цирке Струцкого…
Но все проявления дружбы встречали отпор.
Медведи прятались за скалы или удирали, путаясь в своих белых шароварах.
Фрам понял наконец, что он на долгое время обречен на полное одиночество.
Какая-то злая, необъяснимая тайна препятствовала его дружбе с дикими медведями Заполярья.
Они чувствовали в нем чужака, пришельца из другого мира.
Он был незваным гостем.
Он не принимал жизнь всерьез. Так, по крайней мере, казалось. Вздорный, несерьезный медведь.
Он появлялся из-за скалы в самый разгар пира. Хозяин ворча поднимал морду, скалился, готовясь броситься в бой. Потом, увидев прыжки через голову, сальто-мортале, шутовское военное приветствие и вальс, начинал пятиться на четвереньках и пускался наутек, оставляя Фраму добычу, а Фрам принимался ее уписывать.
Не теряя надежды встретить кого-нибудь более толкового, кто мог бы стать ему товарищем, он перекочевывал с одного острова на другой по ледяному мосту или на плавучих льдинах. Но повсюду было одно и то же, повсюду его встречали враждебным ворчанием и обнаженными клыками.
Света в Заполярье становилось все меньше. Громадное красное солнце клонилось к западу.
Приближалась полярная ночь, которая длится несколько месяцев.
Фрам построил себе на берегу океана зимнюю берлогу.
В мутных, сизых сумерках океан затянулся толстой ледяной корой. Уже не видно было зеленых разводий. Сколько хватал глаз вокруг расстилалось белое, стеклянистое ледяное поле без конца и без края. Белые птицы улетели в теплые страны. Полярные крачки, серебристые и сизые чайки, нырки и другие птицы сбивались в станицы и спешили на юг.
Небо опустело.
Потом солнце опустилось за линию горизонта.
Некоторое время край неба еще розовел на западе. Но розовая полоска становилась все уже, все бледнее, потом все погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная пурга, понесла, закрутила снег, наметая сугробы. Ледяные поля трещали и лопались с пушечным грохотом.
Полярная зима и полярная ночь завладели белой пустыней и замерзшими водами.
Кто бы подумал, что где-то далеко есть теплые, ярко освещенные города, где гремят трамваи и снует на бульварах оживленная толпа? Кто бы подумал, что ветер там все еще треплет старую, отклеившуюся от стены цирковую афишу, на которой изображен Фрам, белый медведь? Или что некий курносый мальчуган, опершись на стол затекшими локтями, не отрываясь читает в этот поздний час книжку о полярных экспедициях?
ХII. ДРУЗЬЯ ФРАМА В ДАЛЕКИХ ГОРОДАХ НЕ ЗАБЫЛИ ЕГО
Да, где-то далеко, в своем родном городе, Петруш, курносый мальчик с сияющими глазами, не забыл Фрама.
Он тоже слышал, что директор цирка отослал ученого белого медведя обратно, в страну вечных льдов, на родину. И теперь из города, где ветер еще не сорвал со стен все цирковые афиши, Петруш мысленно следит за Фрамом. Ему помогает воображение.
Вероятно, ученого белого медведя помнят и другие дети, из бесчисленных городов и городков, где побывал цирк Струцкого со своим Ноевым ковчегом, населенным слонами, тиграми, львами, змеями и обезьянами. Может быть, ребята до сих пор рассказывают друг другу о смешных выходках Фрама. Может, какой-нибудь шалун и теперь еще подражает ему, изображая, как белый медведь играет на гармонике или как он приглашает на арену охотников помериться с ним силами в честной борьбе.
Но Петруш не ограничивается веселыми воспоминаниями. Воспоминания для него — не только повод для смеха и шалостей.
Из любви к Фраму он принялся всерьез читать разные книжки о белых медведях и полярных экспедициях.
Кончив одну книжку, он принимался за другую, потом перечитывал их заново.
А на следующий день с воодушевлением рассказывал приятелям о прочитанных приключениях.
Белокурая голубоглазая девочка, внучка бывшего учителя, исполнила свое обещание поговорить с дедушкой. Она начала издалека, прибегая к маленьким, невинным хитростям:
— Дедушка, помнишь того мальчика, который стоял рядом с нами не прощальном представлении в цирке?
— Помню. А что?
— Ужасно он тогда расстроился из-за Фрама!..
— Мне тоже было жалко медведя… Дальше?
— Так вот про этого мальчика…
— Что такое?
— Ему страшно хотелось бы почитать рассказы о белых медведях и о путешествиях на полюсы…
— Очень похвально. Я заметил, что у него умные глаза.
— Верно, дедушка, он умный. Но у него нет книг!
Дед прикинулся удивленным и улыбнулся в седые усы: он с первых же слов внучки догадался, что у нее была своя цель, когда она завела этот разговор.
— Как так, нет книг? И откуда, спрашивается, тебе известно, что у него нет книг?
— Он сам мне сказал, когда мы с ним вместе разглядывали старую афишу цирка, на которой нарисован Фрам. «Бедный Фрам! — говорил тогда этот мальчик. — Где-то он теперь?!..» А потом сказал, что у него совсем нет книг, и я обещала попросить у тебя. Это плохо?
— Нет, ты поступила хорошо. Очень хорошо!.. А как зовут мальчика, ты знаешь?
— Петруш!
— А дальше?
— Просто Петруш! Дальше он не сказал.
— А знаешь ли ты, по крайней мере, где он живет?
— Нет, я и этого не знаю… Зачем мне знать?
— Чтобы дать ему ответ — сообщить, когда прийти за книгами.
— Он сам придет. Я ему сказала зайти завтра, после обеда. Это плохо?
— Нет, хорошо. Очень хорошо, хитрюга! Удивляюсь, зачем ты меня еще спрашиваешь?
— Я боялась, что ты рассердишься, дедушка!
— Разве я когда-нибудь сердился, когда меня просили одолжить книгу?
И действительно, к старому учителю многие приходили за книгами. На этот раз он даже обрадовался: ведь речь шла об умном мальчике, которому хотелось узнать про жизнь белых медведей и приключения полярных исследователей.
Петруш явился на следующий день, как было условлено. И старый учитель-пенсионер, поговорив с ним немного, пригласил его следовать за собой:
— Ну, идем наверх, в библиотеку. Выберем вместе, что тебе придется по вкусу.
Так Петруш получил, для начала, две книги о белых медведях и о полярных экспедициях. Читая их, он стал «специалистом», как называл его полушутя, полусерьезно Михай Стойкан, когда по вечерам видел сына уткнувшимся в книгу.
— Как, Петруш, добрался до полюса или еще нет? — дразнил он мальчугана.
