— Эй! Осторожнее! — крикнул ей Федя. Спасибо, не сказал: «барыня»…
Наклонив забинтованную голову, он внес две огромные, в половину человеческого роста, книги, два тома какого-то объемистого сочинения с иностранным заглавием. Свою ношу он потащил к окну, чтобы устроить заслон от сквозняка, отгородить кровать, на которую ему указала Ксения, но которая, как тут же выяснилось, больше не принадлежала новенькой.
Вспыхнув, Ксения повернулась к Асе:
— Теперь вижу: вы настоящие подруги!
Лучшее время суток в доме имени Карла и Розы — вечер. Под вечер каждый дортуар получает по ведру топлива, и все до самого сна сидят, сбившись в кучу, вокруг печки. Днем хуже. В просторных классных комнатах стужа. Чернила никогда не оттаивают, писать нельзя. Педагог рассказывает о своем предмете, дети, те, кого удалось затащить на урок, слушают; руки сунуты в рукава, все притопывают ногами.
Топлива нет. Еще в декабре, когда какая-то комиссия строго-настрого запретила валить деревья и рубить кустарник в Анненском парке, в дело пошел забор, а там и мебель и книги… Большую долю скудного запаса сырых полешек пожирала кухонная плита, и дети принялись жечь все, что может гореть и давать тепло. Пришлось выделить свою, детдомовскую комиссию из персонала, члены которой, стуча от холода зубами, уговаривали детей не губить последнее имущество.
Великой радостью для детдомовцев были сосновые шишки, целый вагон шишек, собранных для них школьниками Шестой версты. Это драгоценное топливо с начала зимы ожидало транспорта в одном из сараев поселка Шестая верста. Лишь сегодня оно, как говорится, прибыло по назначению. Ася вместе со всеми блаженствует.
Железные бока печурки пышут жаром, к ним со всех сторон тянутся красные, распухшие детские руки. Дверца распахнута настежь. Видны потрескивающие, пламенеющие, похожие на огненные цветы шишки. Благодаря покровительству Люси Ася сидит возле самой печки, словно в первом ряду партера. Люся расположилась рядом, на низкой тумбочке, — эти, в отличие от высоких, поставленных у изголовья, должны находиться в ногах кровати — для обуви и прочего. Таких низеньких тумбочек в дортуаре осталось две. Лучшая принадлежит Люсе.
Тепло размягчило обитательниц спальни. Они дружно слушают одну из девочек, смакующую подробности только что виденного сна. Девочка эта спит все свободное время, а потом сообщает остальным, что ей привиделось. Бледная, почти не порозовевшая даже у печки, она похожа на отощавшего птенца (тощая шея, нос клювом), пальцы у нее вроде птичьих коготков; сейчас, грея руки, она держит их скрюченными. Имя ее — Нюша, и она часто повторяет одну и ту же фразу: «Сил моих нету», за что ее так и стали звать — Сил Моих Нету.
Рассказчица по-старушечьи повязана темным в крапинку платком, по-старушечьи же обстоятельно она передает свой сон. Девочки сообща стараются разгадать, что означает та или иная подробность. Сегодня перед ужином Сил Моих Нету видела много денег. Она ходила по вербному базару и скупала все, что хотелось: дрожащих на нитке бабочек, «американского жителя», прыгающего в трубке с водой, сладкую вату… Девочки охотно восстанавливают в памяти вкус этой упоительной ваты и сразу, в несколько голосов стараются разгадать: к чему бы это могли привидеться деньги? Всем известно, что видеть во сне монетки — к слезам (этим-то никого не удивишь), но вот ассигнации — к дороге…
Ася почти не слушает: что может быть скучнее чужих снов? И потом мама ей говорила, что интеллигентные люди не должны верить в сны, и она старается не верить… Протянув ноги к распахнутой топке, Ася вспоминает ночной костер у здания Моссовета, ту ночь, когда она бежала домой, не зная, что ее там ожидает…
В центре дортуара, у изголовья своей прежней кровати, высоко на тумбочке, принадлежащей теперь маленькой Акулине, сидит, завернувшись в одеяло, Катя Аристова. На смуглый лоб падают темные завитки волос. Единственная лампа горит вполнакала, но здесь, под потолком, читать все же можно. Книга у Кати пухлая, замусоленная, разодранная на отдельные листки. Пробежав страницу, Катя передает ее сгорающей от нетерпения Ваве Поплавской, бывшей институтке.
Ася старается угадать, что это за книга. Возможно, про политику, — мама подсмеивалась над Андреем, что он так и глотает политические книжки. Катя — это Ася узнала от Люси — сама политическая. Отец ее умер в царской тюрьме, потому Люся и зовет Катю Арестанткой. Правда, зовет ее так только Люся и те, кто хочет подольститься к Люсе.
Люсю в детском доме или откровенно не любят, или заискивают перед ней. Асина жизнь сложна, ведь она уговорилась дружить с Люсей до самой могилы… Почему до могилы? Дрожь берет…
— Не согрелась? — удивляется Люся.
— Что ты? Жарко! — с пылом уверяет Ася, боясь, что ретивая подруга начнет устраивать ее счастье, оттолкнув кого-нибудь от печки. Ася торопится высказать просьбу, которая всегда доставляет Люсе удовольствие: — Расскажи про институт.
Несколько голосов подхватывают:
— Верно!
— Валяй, благородная.
— Именно, валяй, — презрительно кривится Люсин рот, приоткрываются торчащие зубки. — Только тихо!
Рассказы о былом обычно сопровождаются своего рода живыми картинами. Люся, которой не хочется расставаться с уютным местечком, берет на себя роль чопорной дамы и командует маленькой кудрявой Маней, тоже бывшей институткой.
— Отойди, чтобы видно было. Так… Скромность плюс светскость. Главное, мадемуазель, — это манеры.
На плечах Мани полотенце, не слишком чистое, но с вензелями «ИОА», что значит: «Институт ордена Святой Анны». Маня безропотно проделывает изящнейший реверанс, и полотенце в глазах слушательниц приобретает очертания белоснежной пелеринки.
— Так… Держаться прямо. Мелкие шажки. Не махать руками даже на переменках! Ходить парами, но не обниматься. Парами, ладонь в ладонь… — Люся берет Асину руку и показывает, как это — «ладонь в ладонь».
К дортуару тем временем подходили Татьяна Филипповна и Ксения, чтобы сообщить о предстоящем завтра открытии швейной мастерской.
Вчерашний вечер они провели у заведующего детским домом, медленно выздоравливающего в своей обледенелой комнате от воспаления легких. Нистратов — его Яков Абрамович характеризовал Татьяне Филипповне как старика в некотором роде передового, но витающего в облаках — собрал у себя нескольких воспитателей, тех, кого сам считал передовыми, и, полулежа на железной институтской кроватке, в пальто, в меховой шапке, возбужденно рассуждал о необходимости скорейшего проникновения в детские души.
— Теперь, когда нам подбросили топлива, — говорил он, то и дело поправляя пенсне на горбинке носа, — мы с вами обязаны максимально использовать вечерние часы. Собираясь у очагов, дети, естественно, оттаивают, начинают жить духовными интересами, дают волю воображению. Кто знает, куда их уводит фантазия? Непростительной ошибкой взрослых было бы неумение использовать эти драгоценные часы, это наилучшее время, когда с детьми можно сделать все, что угодно, когда даже самые замкнутые открывают вам душу.
Ксения, опираясь на собственный опыт, высказалась в том смысле, что не всегда оттаивают и не всегда открывают, но, в общем, не спорила и даже объявила одной из главных задач текущего момента вечерние беседы «вокруг очага»; здесь и надо завоевывать доверие ребят, направлять их интересы в нужную сторону. «В сторону коммунизма», — уточнила она.
— Погреться пустите? — с несколько наигранной непринужденностью спрашивает Ксения, входя к девочкам.
Сил Моих Нету открывает глаза и вновь закрывает. Пожалуй, она уже начала видеть очередной сон. Несколько девочек нехотя, дорожа обжитыми местами, подвигаются на малую толику. Усевшись, Ксения замечает, что Татьяна Филипповна все еще стоит, не зная, куда ей ткнуться.
Замечает это и Ася. Она невольно привстает, но железная рука Люси водворяет ее на место. Так, очевидно, будет до самой могилы…
Татьяна Филипповна догадывается взять на колени маленькую курносую Наташу, такую же маленькую и такую же невесомую, как ее Шурка. Усевшись, она спрашивает, чем сейчас все были так увлечены. Не получив ответа, эта взрослая, уставшая за день женщина пытается пошутить:
— Что ж… Доброе молчание лучше худого ворчания. Завтра молчать не будем: за шитьем хорошо и болтать и петь. Пришла с приглашением. Завтра пожалуйте в мастерскую.
— Не всякий любит иглой ковырять, — раздается голос Люси.
— Тебе-то, большой, — отвечает Татьяна Филипповна, — любишь не любишь, придется поработать. Разве это можно терпеть? — Она откидывает платок с плеч маленькой Наташи, обнажает ее тотчас же покрывшиеся мурашками руки. — Ну, что это такое — подолы у каждой до щиколоток, а рукава за счет подолов натачать не догадаетесь!
