— Мы-то при чем? — усмехается Люся и с откровенной иронией смотрит на Ксению. — Нам тут однажды вечерком разъяснили… И правильно разъяснили. Мы, дети, приравнены к нетрудоспособным членам общества. Нас обеспечивает государство.
Щеки Ксении становятся густо-розовыми. Недавно, проводя беседу о том, как Советская власть заботится о подрастающем поколении, она произнесла нечто похожее… Эта Бородкина умеет прицепиться к неосторожной фразе.
— Никто вас не подбивал стать барчуками, — строго говорит Татьяна Филипповна. — Ну, есть желающие научиться шить?
Люся, забыв, что хорошие манеры не позволяют обниматься, крепко стискивает Асины плечи. Возглас «Я!» остается непроизнесенным. Зато откуда-то сверху, чуть ли не с потолка, слышится голос:
— Все желают! А не хотят, и уговаривать нечего! — Катя Аристова, оторвавшаяся наконец от книжки, соскочила с тумбочки, не замечая, что несколько замусоленных страниц упали на пол. — Кланяться еще! Мы вот, кто помогал устраивать мастерскую, первые придем. — Подзадоривая остальных, Катя подбоченилась. — Первые придем и первые себе все нашьем.
Ксения тем временем подняла оброненную Катей книжную обложку.
— Товарищ Дедусенко! — жалобно вскрикнула она. — Вот куда их уводит фантазия!.. — На пожелтевшем от времени картоне черным по белому значилось: «Вампиры. Из семейной хроники графов Дракулла-Корди». Ксения не могла сдержать негодования: — Аристова! И это ты?!
— А что? — весело возразила Катя, сверкнув ослепительными зубами. — Достать вам на ночь? Все позабудете. Хотите, попрошу для вас у мальчишек? Они вообще-то не дают…
— Немедленно в печку! — Ксения так возмутилась, что, казалось, готова была отправить в печку заодно и Катю. — Отдавай своих вампиров!
Катя не отдала, а силком отобрать что-либо у Кати не решалась даже Ксения.
— И тебя интересует такая нечисть? — спросила Татьяна Филипповна.
— Они не нечисть. Они люди, — вступилась Вава, встав, как ученица, отвечающая урок. — С виду как люди. Если встретишь такого — ногти длинные, зубы острые, рот красный, как кровь, — гляди в оба! Если кто помер, а на шее следы зубов — определенно от них, насосались крови. В роду у графов Дракулла-Корди…
Катя дернула Ваву за кушак, и та примолкла.
— Фантазия, — сокрушенно прошептала Ксения. — Духовные интересы!
…Погашен свет. Замерзшие окна голубоваты от щедрого сияния луны. Печка давно погасла, сразу выстыло и огромное помещение дортуара. Девочки ворочаются в постелях, которые не так-то легко согреть. Хорошо тем, чьи кровати стоят вблизи печурки, вечерами гостеприимные хозяйки охотно усаживают на них побольше народу, потому что простыни и одеяла после хранят чужое тепло.
Одна из этих счастливиц — Люся Бородкина. Она лежит пригревшись, хорошо укутавшись. Однако возмущение Асей гонит от нее сон.
— Выскочка ты… Подлиза.
Ася съежилась, молчит. Она старается не ворочаться, дышать неслышно, она ждет, когда Люся наконец уснет. Но напрасно: в полутьме видно, как зло поблескивают красивые, совсем взрослые глаза. Вот приоткрылся рот:
— Ты что же, за них?
Ася отвечает словами, слышанными от матери:
— Я далека от политики.
— Дура! Тебе все равно, что они его оскорбляют?
— Кого его?
— Знаешь сама. Ты и его предашь…
И рассеяна в лунном свете мертвенно-бела Люсина подушка, как и Люсины белокурые волосы. Люся бормочет: «Огради мя, господи… Сохрани мя…» Асе жутко, она нащупывает на груди тоненькую цепочку, нательный крест. Иконка, висящая над Люсиным изголовьем, отсвечивает позолотой, а над головой Аси лишь голые железные прутья кровати.
— Забыла, что ли?
— Варька это… Она собирала корзинку.
— Эх, ты! — Люся неожиданно дарит Асю улыбкой. — Скажи спасибо, что у тебя есть подруга. — Нашарив в тумбочке небольшой образ с изображением Серафима Саровского, Люся повертывает его ликом к окну, к лунному сиянию. — Дарю! Только прежде дашь клятву. Поклянись, что никогда не станешь безбожницей.
— Я? С ума сошла!
— Что бы ни наговаривали тебе. Клянись.
Люся приподнимается. Укутанная с головой, она в полутьме напоминает монашку.
— Клянусь! — шепчет Ася.
— Скажи: «Пусть меня покарает господь, если утрачу веру».
— Пусть покарает. — Ася торжественно целует старца Серафима в седую бороду, свято веря, что клятва ее нерушима.
Прошла неделя, другая… Наступил день, который Татьяна Филипповна шутливо назвала Днем Великой Порки. Население детского дома приглашалось сразу после завтрака явиться в швейную мастерскую, чтобы всем миром пороть институтские пальто.
Дню Порки предшествовал День Великого Омовения. Энергией доктора и Татьяны Филипповны детский дом получил в свое распоряжение на несколько часов районную баню. Воспитатели пытались натянуть на мальчиков пальто, оставшиеся в наследство от благородных девиц (одни рукава чего стоили — узкие, с буфом!), но мужчины остались мужчинами: те, у кого вовсе не было теплой одежды, либо увильнули от бани, либо пошли, завернувшись в одеяла, словно в звериные шкуры.
К сегодняшнему авралу готовились деятельно. Взрослые, надо сказать, не ожидали, что найдется столько охотников расстаться с состоянием «абсолютного мышечного покоя». Все носились из помещения в помещение, стаскивая в мастерскую столы и скамьи. Загоревшись мечтой получить верхнюю одежду — февральское солнце манило на волю! — мальчишки во главе с Федей ревностно выполняли команду Татьяны Филипповны. Не боясь израсходовать «неприкосновенные запасы организма», они приволокли ей мешок шишек, заготовили чурок, наколов охапку поленьев, отпущенную завхозом ради важного дня.
Правда, радовались этому дню не все, но таких становилось все меньше.
До сих пор Люся с помощью Серафима Саровского удерживала Асю от посещения мастерской (Татьяна Филипповна поверила или сделала вид, что поверила, будто у Аси опять разболелась рука), но понурый вид Аси мог бы рассказать о многом.
Утром этого дня она поднималась из столовой с Люсиным завтраком в руках. Завтрак был необычный: выдали не только кашу, но и по кусочку мяса, как на праздник. Порцию Люси надо было припрятать. Люся частенько ночует у сестры в Каретном ряду. Сестра ее поет в опере Зимина. Растить и кормить Люсю она не может, но провести на спектакль в ложу — сколько угодно!
С лестничной площадки Ася заглядывает в полутемный коридор, где расположены дортуары мальчиков. Ей повезло: Федя и Шурик как раз идут к лестнице. Надо отступить в угол, а потом вынырнуть будто невзначай. Шурка для Аси не только старый знакомый, он вроде младшего брата Феди Аршинова. Было решение, чтобы младших прикрепить к старшим. Катя ваяла себе Акулину. Люся выбрала самую хорошенькую девочку — Зоську, возится с ней, как с куклой, только Зоська боится ее. А вот курносенькая Наташа, доставшаяся Асе, совсем не желает ни бояться, ни слушаться…
Пора выходить из укрытия.
— Аська! — подпрыгивает Шурка. — Прошла рука? А то приходи. Весело будет!
Ася ждет, попросит ли Федя. Люся уверяет, что в каждую интересную девочку кто-нибудь должен влюбиться; если Ася хоть немножечко интересная, то пусть этим «кто-нибудь» окажется Федя. Что-то он скажет?
— Не знаю, смогу ли, — тянет, поглядывая на Федю, Ася.
Федя берет Шурку за ворот.
— Бежим! Чего уговаривать? Умные сами придут.
Лестница пуста, Ася все еще стоит, не замечая, что из кружки тоненькой струйкой льется жидковатый кофе. Она не ропщет, она понимает, как противно глядеть на девочку, у которой косы отхвачены ножницами так, что одна сторона волос ниже другой, а прядь, зачесанная набок, подвязана вместо утерянной ленты лохматым рыжим лоскутом.
В дортуаре безлюдно, тоскливо. Что с того, что стало больше порядку, что кровати стоят ровненько и пол подметен, что из классной комнаты притащили шкаф и попрятали туда рухлядь? Все равно — плохо… Ася со вздохом сует в глубь Люсиной тумбочки тарелку с едой, оставив наверху лишь кофе.
Асе хочется реветь, хочется к Варе. Та навестила ее пока только раз, и то второпях, когда уже в дортуаре был погашен свет. Вызвала в коридор и заставила съесть кусочек принесенного хлеба. Обещала приходить часто, когда станет свободней. Если получит письмо от Андрея, примчится даже ночью.
Тоска…
Ася чувствует, что время до обеда будет тянуться бесконечно. Возле двери лежит повязанная темным платком Сил Моих Нету. Она не всегда засыпает сразу после еды, иногда она сначала наслаждается. Принесет из столовой неб и аккуратно покрошит его в тряпочку. Подруги удивляются, как она может вытерпеть, кушать по крошечке, а она неизменно отвечает: «Так скорей перетерпишь голодушку» — и скрюченными, похожими на коготки пальцами кладет в рот очередную крохотку хлеба.
