— И разбежитесь кто куда. Никогда и не поглядишь на вас толком! — пожаловалась мать.
— Да, прибавится хлопот нашему руднику. Шутка ли, на новые рельсы переходим! Вчера, Наташа, ты уже спать легла, а мы всё толковали да толковали, — говорил отец. — Дельный парень этот Полукрюков, приятно было его послушать. Поопасался Гордей Чусовитин, что непосильно, мол, будет транспорту оторванную породу из траншеи на дальний отвал возить. Тут берет слово Полукрюков. «Зачем, — говорит, — далеко возить! Старый карьер до самого донышка рудного месторождения дошел, так что можно породу из траншеи в первый карьер сбрасывать, ближний отвал устроить».
— Молодец! — воскликнула Наталья.
— Вовсе не молодец, потому что дно у первого карьера известковое, — напомнил Паня. — Известняки тоже для домен идут. Нельзя их заваливать.
— По-хозяйски судишь, старый горняк, да недалеко глядишь, — пошутил отец. — Ты вот что подумай: когда мы траншею закончим, с порожняком на руднике сразу станет легче. Если понадобится, мы отваленную породу из карьера, как перышко, выметем, известняки наново откроем… Ведь для нас сейчас главное — и траншею скорее пройти и работе рудника не помешать.
— Видишь, старый горняк! — усмехнулась Наталья.
— Нет, не глупое дело Степан Яковлевич предлагает, — признала мать. — Какой он большенный-высоченный, а до чего же скромный, воспитанный! Налили ему водки, а он: «Простите, зеленого вина не пью, на фронте даже в морозы его не принимал». Пива выпил для компании, да и то не в охотку. Вскипел самовар, так Степан Яковлевич его у меня отнял, сам принес… Будет у какой-то жены хороший муж, на ладошке ее понесет.
— Спасибо, мамуся, — сказала Наталья, как было положено говорить после еды, и убежала к себе.
Собираясь из дому, Паня тоже пошел в «ребячью» комнату. Он окликнул Наталью, спросил, будет ли она на школьном базаре; не получив ответа, глянул за ширму и увидел, что сестра стоит лицом к стене, прижав руки к щекам.
— Ты чего плачешь? — сразу расстроился он. — Очень даже странно с твоей стороны. Слышишь. Ната?
— Уйди! Вовсе не плачу! — шопотом быстро проговорила сестра. — Не кричи, а то мама услышит.
Она повернулась к Пане, и он убедился в своей ошибке. Сестра не плакала, но ее глаза, большие, синие и прозрачные, невиданно светились, в них были и радость и страх.
— Видишь, не плачу! — шепнула Наталья.
И тут же началось удивительное превращение. Будто тень облачка пробежала по ее лицу, глаза померкли, а на ресницах повисли и задрожали большие слезы.
— Ага, плачешь, честное слово, плачешь! Кто тебя обидел, ну? — стал допытываться Паня.
— Зачем ты все время подсматриваешь? — жалобно упрекнула его Наталья. — Никто меня не обидел…
Вдруг она за плечи притянула Паню к себе и, озорничая, подула ему в ухо, чего он терпеть не мог.
— Будешь подсматривать, будешь? — смеясь, спросила она.
Паня еле вырвался из ее сильных рук и выскочил из-за ширмы.
— Шальная! — сказал он. — То плачет, то дурит… Не понимаю, чего ты такая.
Из дому Паня вышел недоумевая: что случилось с сестрой?
Но задуматься над этим не пришлось.
Паня замер на месте, потом, сдерживая дыхание, сделал несколько бесшумных шагов.
Соседский мальчишка, второклассник Борька Трофимов, поднявшись на цыпочки, пачкал мелом забор пестовского дома. На заборе уже появилось написанное громадными буквами слово «Панка», то-есть Панька без мягкого знака, и «сам». Теперь второклассник, очевидно, решал трудный вопрос: как пишется слово «самозванец» — вместе или раздельно?
— Ты что это делаешь, а? — схватил его за руку Паня.
От неожиданности Борька уронил мел и широко открыл рот, готовясь зареветь «Мама!»
— Молчи, а то!.. — пригрозил Паня.
Борька засопел и стал оправдываться:
— Я нечаянно…
— Сам пишешь, да еще и врешь! Сейчас же говори: кто тебя научил такую чепуху писать? Генка Фелистеев, да?
— Не-е… Все мальчишки говорят, что ты самозванец.
Это смутило Паню.
— Не смей, не смей писать на нашем заборе! — тряхнул он Борьку. — Как стукну сверху вниз, так сразу пожалеешь!
— А я не боюсь! — осмелел Борька, придя в себя. — Ты все равно маленьких никогда не стукаешь…
Паня сдернул с его ноги сандалию:
— Принеси мокрую тряпку, тогда отдам.
Меловая надпись была уничтожена, но на душе остался неприятный осадок. В школу Паня шел неохотно, уверенный, что там его ждут новые неприятности.
Во дворе, у школьного крыльца, вырос блестящий лес, на стволах и сучьях которого играли тысячи огоньков. Это были вешалки, сделанные артелью «Металлист», точно такие же, как в гардеробе Дворца культуры. Ребята помогали активистам родительского комитета вносить звеневшие вешалки в школу, и больше всех суетился Вадик.
— Пань, включайся! — крикнул он.
Вешалки переселились в раздевалку, где слесари скрепляли их в ряды, и друзья пошли смотреть дорожку-стометровку на спортивной площадке. Дорожка получилась отличная и, по выражению школьников, сама бежала под ноги. Начались пробные забеги. Паня, принявший в них горячее участие, раз за разом финишировал первым, но кто-то из зрителей громко спросил: «Эй, самозванец, своими ногами бегаешь или журавлиными?» Послышался смех, и от Паниного торжества не осталось и следа.
— Пань, знаешь, Генка подучивает всех ребят тебя самозванцем дразнить, — зашептал Вадик, отведя его в сторонку. — Все-таки надо с Генкой объясниться без слов. Ты начнешь, а я помогу.
— Ты же сам вчера говорил, чтобы я не обращал внимания, — горько улыбнулся Паня.
— Да, конечно… А если ты совсем не будешь обращать внимания, так все скажут, что ты бледный трус.
— Не лезь! Это из-за ножичка Генка так обозлился… Ты еще хочешь, чтобы нам и за драку попало?
— Попадет, да пройдет… А ты хочешь, чтобы все ребята тебя просмеивали и меня с тобой, да? Нечего с тобой даже дружить, если ты такой! — рассердился Вадик и убежал в зоокабинет.
Все бушевало в Пане. Нет, конечно, он не мог оставить без внимания Фелистеевские козни, он должен был немедленно принять меры. Но какие именно?
Неожиданно он увидел Гену.
Его недруг стоял на школьном крыльце, небрежно прислонившись к колонне, и что-то рассказывал смеющимся ребятам.
Паня засунул в карманы руки, которые сами собой сжались в кулаки.
— Привет, Фелистеев! — сказал он и с трудом перевел дыхание. — Ты, наверно, учишь ребят меня самозванцем называть? На здоровье, только глуповато ты делаешь, потому что самозванца Паньки нет. Начнется учебный год, так ты, девчонка, увидишь, сколько пятерок я тебе нащелкаю! — Пане не хватило воздуха, и он, шагнув к Гене, выкрикнул тонким, не своим голосом: — А если будешь еще меня мазать…
— Если буду, так что? — Гена побледнел, как всегда бледнел в боевые минуты. — Ах ты, ничтожный жулик, самозванец!
Тут уж Паня бросился на Гену, Гена бросился на Паню, но оба они как на стену налетели. Между ними встал Федя Полукрюков, будто припаянный к каменным плиткам крыльца. В холщовой блузе и высоких сапогах, он казался еще больше, чем обычно.
— Не мешай! — попробовал обойти его Гена. — Чего тебе нужно, Федька?
— А ничего! — Федя ловко захватил руки своего друга. — Ты драку здесь не заводи, влетит…
Раз-другой Гена попытался освободиться. Его лицо — лицо хорошенькой девочки — застыло, длинные ресницы закрыли глаза, а острые белые зубы крепко прикусили нижнюю губу. У Феди на покрасневшем лбу вспыхнула жилка, плечи высоко поднялись.
— Губу не прокуси, — посоветовал он Гене.
— Самозванца с какой-то стати защищаешь… Дай я его так проучу, чтобы всю жизнь помнил. Пусти!
— Остывай, остывай! — шутливо проговорил Федя. — Едем на речку копать песок для школьного сада. Купаться станем… Согласен?
— Нет… На тренировку нужно, — уже успокаиваясь, ответил Гена.
— Как хочешь… — Федя, еще не отпустив Гениных рук, сказал Пане: — Ты не связывайся. Иди, куда идешь, и не оглядывайся, орел.
— А ты не командуй!
— Уходи, пока цел! — крикнул Федя, и его глаза так блеснули, что Паня невольно отступил.
Прежде чем открыть школьную дверь, он оглянулся.
Федя и Гена уже шли через двор.
Ребята, бывшие свидетелями безрезультатной схватки Пестова с Фелистеевым, оживленно переговаривались. На их лицах Паня увидел восхищение: вот так парень этот Полукрюков! Даже братья Самохины опасались Гены Фелистеева, а новичок оказался несравненно сильнее его. И, пожалуй, удивительнее всего было то, что Гена подчинялся ему…
Мрачный, как туча, Паня отпер дверь краеведческого кабинета.
Большая комната на четвертом этаже, отведенная под кабинет, еще недавно была пустой, а теперь в ней появился полированный овальный стол, хорошие стулья с клеенчатыми сиденьями, витрины под красное дерево, шкаф со стеклянными полками… Все это было на совесть сделано мастерами деревообделочного комбината. Оставалось только разложить экспонаты, собрать стенды и повесить портреты.
