«Вспомните, господа, — говорил прокурор, — как в день Успенья, в августе 1896 года, подсудимый Рокотов по предварительному уговору нанял в Новодеревенском яхтклубе четыре лодки и выехал с группой мастеровых в Финский залив. Высадившись на берегу, возле реки Сестры, они расположили на траве бутылки с водкой, закуски, делая вид, что якобы собрались для веселого времяпровождения. А на самом деле это было замаскированное собрание, где произносились возмутительные речи, в коих правительство называлось «узурпатором» и «угнетателем народа».
Дальше прокурор приводил еще несколько примеров «противуправительственной» деятельности Рокотова.
Николай Филимонович вышел в коридор. Ходил, курил. Мысли его невольно возвращались к «надежному источнику».
«Кто бы это?»
Но он так и не находил ответа.
Вернулся и продолжал читать — медленно, часто останавливаясь, словно хотел выучить речь наизусть.
«Подсудимый Рокотов, признав свое участие в противуправительственной пропаганде, — говорил прокурор, — отрицает все остальные материалы следствия и отказывается назвать кого-либо из соучастников. Но ему не удастся смягчить свою вину: он сеял смуту и должен понести за это законное наказание. Ибо — да будет позволено вспомнить слова народной мудрости — кто сеет ветер, пожнет бурю, бурю на собственную голову».
«Ловко кончил», — подумал Николай Филимонович.
Он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, отдыхая; потом придвинул к себе папку и стал читать речь прокурора сначала, делая пометки у себя в блокноте.
— Ну, что ж, — сказал он Порфирию Ивановичу, кончив чтение. — Не вижу, что здесь плохого?! Почему мне не понадобится снимок Рокотова?
— Читайте дальше, — проскрипел тот.
Николай Филимонович пожал плечами, перевернул страницу. Он увидел маленькую вырезку из газеты, наклеенную на лист бумаги.
Читал, и сердце у него холодело.
На бумаге, наверху, было от руки чернилами написано: «Газета «Искра», июнь 1905 года».
Подпольная партийная газета! Вот откуда эта вырезка!
И дальше шла сама газетная заметка:
«ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ!
Прошло несколько лет с тех пор, как с Нерчинской каторги «бежал» при весьма подозрительных обстоятельствах некий М. П. Рокотов.
Есть основания полагать, что сей господин, некогда бывший активным социал-демократом, в ссылке изменил свои взгляды и стал оказывать услуги охранке.
В частности, неудачный побег шести ссыльных, который он «организовал», провалился при странном стечении несчастных случайностей. Уж не спровоцировал ли сам г-н Рокотов этот побег?
Впоследствии, попав на каторгу, он бежит оттуда, говорят, не без помощи властей. И исчезает. Никто из товарищей в последние годы не видел его, ничего не знает о нем. Похоже, что г-н Рокотов скрылся где-то за границей, выполнив свою позорную роль и боясь разоблачений.
Кстати, нам доподлинно известно, что бежавший с каторги вместе с ним Илья Ф., порвавший с прежними идеалами, недавно был в Швейцарии. Может быть, и г-н Рокотов там?
Г-н Рокотов исчез. Но он может еще объявиться! Остерегайтесь г-на Рокотова!»
Под заметкой была подпись: всего две буквы — Е. Ч. И чуть ниже петитом примечание:
«ОТ РЕДАКЦИИ: Не имея возможности полностью проверить письмо Е. Ч., бывшего друга Рокотова, редакция все же считает своим долгом опубликовать его. Факт относительно Ильи Ф. подтвердился: его действительно видели в Швейцарии.
Просим знающих нынешнее местонахождение М. П. Рокотова или какие-либо данные о нем сообщить нам. Гарантируем соблюдение тайны».
«Так!» — Николай Филимонович отодвинул «дело» и прикрыл глаза.
— Ну-с, надеюсь, ясно? Карточка Рокотова… э-э… теперь не потребуется? — вкрадчиво спросил Порфирий Иванович.
— Наоборот! — Николай Филимонович резко встал. — Карточка теперь мне особенно нужна. А это, — он показал на вырезку, — или недоразумение, или клевета!
— Осторожнее, — сказал Порфирий Иванович. — Не забывайте, что вы говорите… э-э… о центральном органе нашей партии. О ленинской «Искре»!..
— Не об «Искре», а о письме «Е. Ч.». И, кстати, «Искра» в это время уже была не ленинская, а меньшевистская. Уж кому-кому, а вам следовало бы знать…
Порфирий Иванович обиженно нахмурился.
— Намеки на таинственное исчезновение Рокотова, — все это грязный вымысел, — не обращая внимания на его недовольство, продолжал Николай Филимонович. — Рокотов погиб! Да, героически погиб при побеге!..
— И вы это можете доказать?
— Да.
Порфирий Иванович задумался.
— Все же это подозрительно, — сказал он. — И зачем вам заниматься человеком… э… с непроверенной… э-э… с неясной биографией? Ведь Рокотов не рекомендован… И, наконец, наши ученые-историки… э-э… академики и профессора, тоже почему-то… э-э… даже не упоминают о Рокотове…
— Их сбила с толку эта заметка в «Искре». Они не знали о гибели Рокотова того, что знаю я…
— Возможно. И все же… выберите для ваших… э-э… следопытов вполне проверенную, положительную личность. Зачем вам лезть в неизвестные дебри… э-э… и тащить за собой неопытных детишек?..
— Ясно, — сказал Николай Филимонович. — Так оно, конечно, спокойней. И все-таки — разрешите мне переснять фотографию?
Порфирий Иванович пожал плечами:
— Пожалуйста.
— И еще, — сказал Николай Филимонович, — у меня ощущение, что в этой папке не хватает документов.
— Возможно…
— Где же они?
— Вы, вероятно, знаете, — Порфирий Иванович откинулся на спинку кресла, — после Февральской революции царские архивы были… э-э… вскрыты и стали… достоянием народа. В первый период не была по-настоящему поставлена охрана их. Поэтому некоторые документы… э-э… пропали…
— Понятно, — Николай Филимонович встал.
«Сказать или не говорить? — подумал он. — Нет, этому человеку не скажу».
Он попрощался и ушел.
«Е. Ч., — думал он, шагая к автобусной остановке. — Бывший друг Е. Ч.».
Как ни странно, Генька с Витей ни разу не были дома у Оли. И сейчас они с любопытством озирались по сторонам.
Комната была большая, и каждый угол ее служил самостоятельной комнатой.
Слева возле окна стоял письменный стол, заваленный книгами, конспектами; на нем в беспорядке громоздились большие и маленькие, гладкие и угловатые разноцветные осколки породы; тут же лежал цельнолитой молоток с короткой металлической рукояткой.
— Хозяйство Никиты? — догадался Витя, с любопытством взвешивая в руке массивный, блестящий, как кусок антрацита, минерал.
Оля кивнула.
— А это чье? — спросил Генька.
В другом углу комнаты на столе, покрытом листом фанеры, были разбросаны резцы, сверла, испачканные маслом чертежи.
— Это Мишино, — пояснила Оля.
— Тоже брат?
— Ага.
— Токарь?
— Ага. Мы его зовем:
«Токарь по металлу,
По хлебу и салу».
В третьем углу тоже стоял стол. И на нем тоже лежали резцы и чертежи.
— Тоже Мишин? — спросил Генька.
— Нет, Володькин.
— И он токарь?
— Ага. По фарфору.
Генька подозрительно посмотрел на Олю: не смеется ли? Он что-то не слышал о такой профессии.
— На фарфоровом заводе изоляторы вытачивает, — пояснила Оля. — Мы его дразним:
«Токарь по фарфору
Съел оладий гору».
Он однажды на спор с Мишей слопал четырнадцать сковород. Представляете? Вот обжора!
В четвертом углу тоже стоял стол. И на нем тоже валялись инструменты и чертежи.
— Чей? — спросил Витя.
— Николая.
— Тоже брат?
— Ага.
— И тоже, конечно, токарь?
— Не угадал. Фрезеровщик.
— Слушай, Оля, — вмешался Генька, — скажи сразу: сколько?
— Чего?
— Сколько у тебя всего братьев?
Оля засмеялась.
— Не так уж много. Четыре. И все гораздо старше меня. У Николая даже дочка есть. Наташа. Два года семь месяцев. Она меня зовет — тетя Оля. Это я — тетя! Здорово?!
Ребята согласились: действительно, здорово.
— А почему братья тебя обижают?! — заметил Генька. — У них — по столу. А у тебя?
— Ну меня есть. В другой комнате.
Войдя за Олей в смежную комнату, Генька присвистнул:
— Похоже на больницу!
— Или на общежитие, — добавил Витя.
И в самом деле, в комнате в три ряда стояли кровати: семь штук.
— Да, — вздохнула Оля. — С жилплощадью туговато… — она села к столу и постучала карандашом по стакану. — Ну, мальчики, хватит болтать. За дело!
