— Мне всё равно, Рацкеве ли, Пешт ли, — вымолвил он наконец. — Была бы только работа.
— Что умеешь делать? Ремесло какое знаешь?
Янош подумал, прежде чем ответил!
— Шорником могу. Сбрую чинить умею, по дереву резать.
— Резчик по дереву? — Кошут вспомнил ожерелье Каталины. Теперь он знал, кто сидел перед ним.
— Могу… — уклончиво ответил Янош. Он не решился назвать себя резчиком, хотя на своём недолгом веку вырезал немало трубок, чутор, черенков для ножей и разных безделушек.
— Грамотен? — допытывался Кошут.
— Учился. Читать умею, писать тоже.
— Будешь столяром работать.
Кошут произнёс это тоном, который позволял принять его слова как вопрос и как решение.
Но бездомный юноша видел в них единственный смысл — он получит работу.
— Благодарю вас, добрый господин! — сказал он и отвёл глаза в сторону.
Глава двенадцатая
Гость графа Баттиани
Замок графа Людвига Баттиани в Броде, где нашёл себе приют крестьянский писатель, представлял собой барский дом, расположенный на высоком берегу Малой Ку́льпы. Небольшая, в частых извилинах река, сливаясь с Большой Кульпой почти у самого подножия замка, стремительно и шумно несёт свои воды в Саву и через её русло попадает затем в широкие просторы Дуная.
Ложе Кульпы обозначало границу между частью Австрийской империи, коренное население которой составляли немцы, и Хорватией, входившей тогда в состав венгерских земель. Поместье Баттиани раскинулось в глубокой долине, окружённой высокими горами, в стороне от больших дорог и вдали от судоходных рек. Казалось, сюда не заглянут слуги меттерниховского сыска; никогда не вздумается им взять на подозрение тех, кому открыт доступ в дом знатного графа. Кошут потому и выбрал это место для преследуемого властями Танчича. Умеренный либерал, Баттиани был в давнишней дружбе с Кошутом и во многом разделял его программу. Граф охотно уступил просьбе Кошута и оказал гостеприимство Танчичу, хотя и не сочувствовал идеям писателя.
Всем обитателям замка, кроме управляющего имением Андре́а Ви́довича, которого Баттиани посвятил в эту маленькую тайну, Танчич был представлен как учёный Фе́ренц Бо́бор. Было сказано, что приглашённый графом гость работает над книгой о естественных богатствах Венгрии.
Танчич был в этих местах не впервые. Ещё молодым человеком он исходил пешком дороги и тропинки родной страны.
Земля Хорватии всегда его манила. Рассказы о южной части Венгрии, которые он часто слышал из уст отца, хорватского крестьянина, внушали мальчику любовь к родине, и это чувство никогда не покидало Михая. Отец научил его понимать хорватскую речь, и мальчик многое запомнил из рассказов отца.
Несмотря на комфорт, предоставленный гостю в роскошном замке, Михай чувствовал себя пленником в его стенах. И только в часы прогулок, среди великолепной природы, к нему возвращалось радостное ощущение свободы и раздолья.
Трудно было сказать, какое время года больше любил Танчич, но прогулки в морозные дни доставляли ему особенное удовольствие. Холодный и сухой ветер, который в это время года дует с большой силой, не проникал сквозь его тёплый овчинный полушубок. Танчич невольно вспоминал своё детство, когда ему не раз приходилось в одной рубахе пробегать по снегу. Тёплую одежду и обувь маленький Михай получил впервые, лишь когда настала пора ходить в школу. Поэтому, когда из-за рощицы показывались заснеженные соломенные крыши низеньких хат, Михаю чудились под ними хорватские ребятишки, кидающие жребий, чтобы решить, чей черёд идти в сарай за хворостом: надо растопить остывшую печь, но никому не хочется бежать босиком по колено в снегу.
Михай остановился у избы шорника Ма́тьяша Дуна́евича и постучал в окно. Как всегда, Матьяш радушно встретил Танчича, приходившего каждый день обучать его сынишку венгерскому языку.
Увидев учителя, юный Дунаевич забился в угол.
Танчич понял нехитрый манёвр ученика и спросил, стаскивая с себя полушубок:
— Урок приготовил?
Мальчик смущённо потупил глаза и ничего не ответил.
— Что ж ты молчишь? — снова спросил Танчич.
Ио́жеф робко, исподлобья вскинул большие тёмные глаза на учителя, потом перевёл взгляд на дверь, куда ушёл отец с ведром месива для скота, но упорно продолжал хранить молчание.
— Ну, покажи, как ты написал письмо брату.
Иожеф оживился и заговорил:
— Миклош-то ведь сам приезжал!
— Вот оно что: брат приехал — незачем, стало быть, ему письмо посылать! Теперь всё понятно. — Михай рассмеялся. — Впредь будем с тобой составлять письма к твоей прабабушке — она-то уж не заявится сюда невзначай! Так у вас радость — старший приехал? — обратился Танчич к шорнику, вернувшемуся в избу.
— Приезжать-то приезжал, да ненадолго. Миклош мой в кавалеристах стоит в Триесте[18], и его рота тут неподалёку в учебном походе была. Он и урвал часок, заглянул сюда повидать отца с матерью. Увидел Иожеф брата и взмолился: «Не буду урок готовить, хочу с Миклошем побыть!» Вы уж не обижайтесь, господин Бобор… Иожеф обещал потом приналечь и к следующему разу всё хорошо выучить. Ему и Миклош разъяснял: «Нам, говорит, без мадьярского языка никак нельзя. В городе, говорит, слухи ходят: налог взимать будут с тех, кто мадьярского языка не знает…» Правда это или только болтают? Как вы полагаете, господин Бобор?
— Неправда! Этого не может быть. А знаете, откуда такие мерзкие слухи идут, кому они нужны? Австрийские власти пуще всего боятся, чтобы народы, живущие в Венгрии, не испытывали друг к другу братских чувств. Меттерниховские чиновники стараются вызвать у славян ненависть к венграм. Достигают они этого просто: при помощи крупных венгерских помещиков они вводят в учреждениях славянских комитатов вместо славянского мадьярский язык. Понятно, сербы, хорваты и словаки озлобляются против мадьяр, не понимая, кому это на руку. Как же ваш Миклош всего этого не понимает? Служит он в кавалерии, в таком бойком месте, как Триест… Неужели не встречал он там людей, от которых можно уму-разуму научиться? И разве он сам да и вы никогда не задавались вопросом, зачем понадобилось хорвата отправлять в триестские казармы? Почему бы ему не служить в своей, хорватской кавалерии?
— Ну, этого кто же не понимает! Прошлым летом в долине Кульпы все наши мужики до одного не вышли на барщину, так в тот же день из За́греба нагнали чешских улан…
— То-то и оно! Не пускать же хорватских солдат против своих отцов и матерей! Это Миклош понимает, а разговор насчёт мадьярского языка принял за чистую монету.
— Так ведь он в городе недавно. До этого служил объездчиком у графа Фении в «Журавлиных полях».
— Как же он попал в руки к вербовщикам? Кто у графа работает, тому рекрутчина не угрожает.
— Пока сын у графа служил, его и не трогали. Да случилась беда на охоте — граф прогневался на Миклоша и прогнал его.
Танчичу хотелось продолжить разговор с шорником, но, вспомнив напутствия управляющего, рекомендовавшего поменьше общаться с местными жителями, он попрощался и вышел.
От ворот, открывавших въезд в поместье Баттиани, к замку вела буковая аллея. Деревья тянулись ровными рядами, их мощные стволы свидетельствовали о прожитых ими долгих десятилетиях. Сегодня впервые, должно быть под впечатлением разговора с шорником, Михай обратил внимание, что почти около каждого дерева стояли жалкие, подгнившие жерди. Михай остановился и долго глядел на них… Посадили здесь когда-то эти небольшие деревца. Их привязали к крепким подпоркам. Но вот деревья выросли, окрепли и переросли эти подпорки, став во много раз толще их. В сравнении с живыми деревьями подпорки кажутся теперь тонкими палочками, но они всё ещё остаются на месте, как будто могут поддержать эти огромные, мощные стволы. Противоестественная картина! Точь-в-точь так выглядит и габсбургская монархия: она печётся о населяющих её народах, хотя они давно выросли из пелёнок и созрели для самостоятельной жизни.
Ещё издали Танчич увидел идущего навстречу управляющего. С ним шёл офицер пограничной охраны капитан Вейль, который вёл под руку нарядно одетую женщину. С офицером Танчич встречался неоднократно в доме Видовича, но даму видел в первый раз. Однако, подойдя ближе, Танчич пришёл в замешательство: в спутнице Вейля он узнал свою бывшую ученицу, которой когда-то давал уроки венгерского языка и литературы. Это было в Вене, в скитальческие годы его молодости. Семья Магды До́рфер надумала перебраться в Пешт, и родители очень хотели, чтобы их пятнадцатилетняя дочь свободно владела венгерским. Любознательная девочка хорошо успевала, и Танчичу было приятно развивать в ней любовь к венгерской литературе. Она очень изменилась: из длинноногого подростка превратилась в красивую женщину; но изменился ли достаточно сам Танчич, чтобы остаться неузнанным? Правда, его лицо без бороды приобрело совсем иное выражение. Как всегда в минуты раздумья, рука Танчича инстинктивно потянулась к подбородку, но вместо шелковистого волоса нащупала жесткий, немного выдающийся вперёд подбородок. Сколько раз Танчич давал себе зарок забыть эту привычку, которая легко могла его выдать!
