– Так что там, в письме? – крикнул Никита на втором круге.
– Так, ерунда… – снег залеплял рот, не давал досказать.
– А все-таки?
– Ну, я написала…
– Что?
Снежный заряд ударил прямо по глазам, она отвернулась. Вся затея с письмом теперь казалась верхом идиотизма. Вот как можно ему сказать? Молчать, конечно, тоже глупо, ведь она писала, чтоб он прочел. И даже представляла, как он вскроет конверт, сунет пятерню в белобрысую челку, потом начнет перечитывать…
Карусель тихонько остановилась.
Никита сидел напротив, наклоняя голову, щурясь от снега. Джимка давно спрятался под куртку, притих там. Никита прикрывал лицо рукой в перчатке, но Динка чувствовала его взгляд. За спиной у него были сугробы и заснеженный, сердитый, вьюжный лес.
А между ними летел и падал снег.
– Я написала, что я… что ты… что ты добрый!
Никита прикрыл глаза. Если б Динка знала! – Он вспомнил ее у серой стены сарая, когда она нашла щенка: чуть прикушенная губа, мокрые щеки, воротник в инее, пряди из-под капюшона. Так хотелось взять ее, прижать к себе, утешить – все будет хорошо, я с тобой… Такая она была беззащитная, такая одинокая, такая хрупкая, такая несчастная.
– И все? Добрый – и все?
– Ну, еще что ты… ты красивый!
Ветер подхватил это слово и разметал его над площадью.
– Ты тоже! очень красивая! – крикнул Никита навстречу ветру.
– Я?! – испугалась Динка.
– Конечно. Очень красивая. Давно хотел тебе это сказать. И у тебя все волосы в снегу…
Помолчали.
Только ветер продолжал тихонечко подвывать, затаившись.
– А еще? Что там было еще? – Теперь Никита не кричал. Он встал со своего сиденья, склонился к Динке, присел перед ней, положив руки на поручни. Их лица оказались вровень. Они словно летели среди снежных взрывов, и поземка змеилась между ними.
– А еще я решила…
– Что?
– Понимаешь, я подумала – так будет честно…
– Что?
– Понимаешь, я долго думала…
– Что?
– Что… что ты мне нравишься, – прошептала Динка. Зрачки у него мерцали, а сами при этом были черные, огромные. И губы, похожие на лопнувшую кожицу смородины, оказались совсем близко. Губы, на которые падал снег, чтобы сразу растаять. Она зажмурилась и почувствовала вкус снега, вкус талой снежной воды, отчего-то вовсе не ледяной, а теплой. И с чуть заметным сладковатым привкусом.
О, сколько людей всю жизнь прячется по своим бетонным коробочкам! Сколько их пялится в экраны, щелкает по каналам и шарит по Сети только потому, что боится произнести три простых слова.
Я тебя люблю.
Что может быть проще?
Но нет. Страшно! Это самый глубокий внутренний страх, потаенный, непробиваемый, бетонный. Раскрыться? Никогда! Вдруг ударят в ответ? Вдруг оттолкнут? Обидят? Засмеют? Вдруг не руку протянут навстречу, а накинут на шею петлю? Лучше затаиться, забиться в коробочку, влезть под бетонную плиту – там какой-никакой свет, и чайник греется, и ни-ко-го.
Потому что другой страшнее войны. Как же!
Чужак. Иной. Враг.
Страшно.
Лучше заранее оскалить зубы, огрызнуться первой или вовсе не высовываться, спрятаться, уйти с головой в свой мир – потому что в своем мире ты одна и не станешь сама кусать себя за руку. Твоя коробочка всегда внутри – надежная, с железной дверью и старым диваном. А чтобы не думать, можно еще опустить все внутренние шторы, забить наглухо все окна – и тогда мир сам перестанет обращать на тебя внимание, потому что ему некуда будет заглянуть.
Динка отстранилась в каком-то полусне, ощущая чужое тепло на губах. Смородина, точно смородина. Чай он, что ли, с вареньем пил перед выходом? Она, вздохнув, прижалась к его плечу. Он тут же обнял ее.
Радость билась где-то в грудной ямке, горячая, щедрая, неудержимая. Эта заснеженная площадь была сейчас центром мира. Сюда приводили все дороги, летели птичьи стаи, поворачивали реки, грохотали поезда.
Потому что все зависело от них, от Динки с Никитой. Вся вселенная. Поэтому и деревья в лесу, и дома, и даже Ленин в снеговой шапке – все сгрудились ближе, наклонились, замерли, превратились в слух, готовые, если надо, сдвинуться с места, провалиться в черную бездну, исчезнуть… Нет, вранье! Ничто не может теперь исчезнуть! Потому что ничего плохого больше нет в мире. Только ветер, хохочущий дикий ветер, только радость, словно в сердце взорвалась звезда и дверь бетонного бункера наконец сорвало с петель.
Динка поняла – весь мир для нее, всегда, с самого начала. Это для нее росли деревья, бежали собаки, строились дома, любили друг друга папа с мамой… И ветер для нее. Он специально примчался с Ладоги, со свистом прокатываясь по ледяному озеру. Чтобы сейчас швыряться в нее снегом, чтобы она поняла, что нет в зимнем буране ни зла, ни ужаса – только радость от переизбытка сил, радость ветра, дикая радость жизни.
Динка с закрытыми глазами вдруг увидела себя на темной сцене. Танго тревожно переливалось вокруг, словно заиграл сам воздух. Высокий темный силуэт приближался к ней. А в руке у него была роза – белая, снежная роза. Теперь-то она могла разглядеть его лицо. Она на секундочку приоткрыла глаза и потерлась щекой о его куртку. Никита…
Куртка зашуршала в ответ – и наружу высунулась недовольная заспанная мордаха. Джимка проснулся и жаждал немедленно присоединиться к веселью. Никита спрыгнул с карусели, слепил снежок.
– Лови!
Снежок стукнул ее по коленке.
– Ах, ты нападать, ну, держись! – Она спрыгнула следом, провалилась, с хохотом зачерпнула полные руки снега. Никита мгновенно ответил вторым снежком. В перестрелке Джимка сиганул из-под куртки и принялся носиться, возмущенно тявкая, то и дело исчезая в припорошенных ямках. Так они и вывалились к подъезду – тяжело дышащие, распаренные, азартные. Джимка вертелся под ногами. Никита осторожно взял Динку за руку. Она прижалась к нему.
Мир снова был спасен. Плачьте, супергерои! Бейте в грудь бронированными кулаками, стучитесь лбом в тушку очередного восставшего из ада монстра. Вы ничего не решаете. Этот мир стоит, пока двое любят друг друга.
И если вы, люди, проснулись утром – неважно, в дождь ли, в снег, или в золотое солнце – знайте, любовь есть. Мир, где умерла любовь, давно превратился бы в космическую пыль под тяжестью собственного одиночества.
Никита спрятал Динкину ладонь в свой карман и там сжал ее пальцы. Все-таки любовь есть. Не зря люди снимают фильмы, пишут книги, сочиняют стихи и рассказывали друг другу удивительные истории.
Она всегда рядом, стоит только распахнуть дверь.
* * *
По школе гремела и перекатывалась большая перемена. Стая голодных уже ворвалась в столовую, по коридору двигались два встречных потока, а в закутке, у закрытой двери кабинета, возбужденно толпились старшеклассницы.
– Ну че, слыхали, новенькая-то у Нонны Никитоса подрезала!
– Да ты че? Во дела… И чего? И как? Ну, выкладывай, не томи!
– Как, как – звезда в шоке. Да я и сама в трансе. Говорят, они втайне уже два месяца встречаются…
– А Толик?! Погодите, а Толик-то! Он же с этой!
– Это она и с тем, и с тем одновременно!
– Во, жаба поганая! Не успела в класс прийти, уже чужих парней сманивает.
– Девочки, но ведь она же с Нонной дружила!
– Так и дружила, овцой прикидывалась. А сама за спиной – шу-шу-шу, хи-хи-хи, у-тю-тю…
– Она думает – ей все можно. Раз свалилась леший знает с какого бугра, так она теперь самая крутая! Кручу-верчу-запутать хочу. Зубы веером, морда веником.
– Девочки, вы как хотите, а я с ней не разговариваю. А Никитосу все скажу, все-все. Я-то думала – он нормальный, а он такой же, как они все.
– Ой, девочки-и, бедная Нонна!
– Да уж эта-то лошадь бедная! Нечего ее жалеть, она сама Никиту увела у Машки.
– Ты чего гонишь? Машка дай бог хвостом крутила, да и что там было-то, по малолетству? Дружба на расстоянии вытянутой руки, вспоминать смешно. А эта Динка…
– А я сразу заметила, что она косая какая-то. Вы тоже, да? И глазки у нее змеиные, того гляди ядом плеваться начнет. Вечно сидит, молчит, бычит на всех, как анаконда, ей-богу!
– Я бы на месте Нонны ей врезала. Она же предательница.
– А Толик, говорят, ее сразу послал открытым текстом. Потому что она с Никитосом… ну, сами понимаете.
– Во хмыриха!
– Быстро же она!
– Погодите, Нонна этого так не оставит…
Месть должна быть ужасной. И в то же время достойной. Например – взять и оторвать ему голову.
Нонна раздула ноздри, всматриваясь в зеркало. Внутри жарким клубком перекатывался гнев. Гнев, злость, ненависть. Ее не просто предали, ее предали гнусно, отвратительно. И предателями были… нет, она даже не могла произнести их имена. Она должна вычеркнуть их из своей жизни, вытравить, выжечь. Она им еще покажет! Она докажет им… что?
Что ей наплевать на них, вот что!
С высокой колокольни, с небоскреба, с самолета, с седьмого неба – наплевать и растоптать кинжальными шпильками.
