…Ох, и тяжко же ждать! Да еще когда ничего хорошего не ждешь!.. Саши Точилина, наверно, не было с час. Ну, может, немногим побольше. Но Кастрицыну этот час, когда даже Петька Столбов замолк и не придумывал новых и неожиданных проектов, показался целым днем… В коридоре послышались голоса, заскрипели двери, и все комсомольцы повскакали со своих мест…
В комнату вошли Точилин, Омулев, Макеич и еще несколько коммунистов. По лицу Саши Точилина можно было догадаться: стройка не закрывается, а предстоит что-то невероятное, огромное… Может быть, Владимир Ильич выздоровел и едет сам к ним, может, еще что-либо такое… Тревога, восторг, озабоченность, радость — все одновременно было написано на лице комсомольского секретаря…
— Давайте, ребята, поближе и слушайте внимательно, — сказал Омулев, присаживаясь к краю большого дощатого стола. — Значит, так. От вас, комсомольцев, скрывать нечего: дела с Волховстройкой плохи. В Промбюро считают, что стройку нам сейчас не дотянуть… Дорого, и прочее такое… Как будто дешевле будет поставить крест на то, что народ уже вложил в строительство! Ну, да не об этом сейчас речь. Потом разберемся со всеми теми, кто в рабочий класс не верят! А теперь дело такое. Должна приехать особая комиссия.
Из самой Москвы. И должна она все посмотреть и доложить правительству, самому Совнаркому: послушать ли спецов и закрывать стройку или же ее закончить… Ну так вот: у нас одиннадцать готовых кессонов стоят на эстакадах на берегу. По графику работ надобно три месяца, чтобы их опустить в реку. Нет у нас этих месяцев… Надо опустить кессоны и перегородить реку до приезда комиссии. Чтобы уж и решать нечего было… Не будем же кессоны назад из воды таскать! Понятно? Дело не то что серьезно — сверх того! За несколько недель надо успеть сделать то, на что месяцы требуются. И не просто так, взять да потопить кессоны, а спустить по всей форме, по всем техническим правилам — ведь плотина навечно ляжет в реку… Понятна задача? Кессоны у нас опускает артель Рудкина. А артель Крылова делает перемычки между кессонами. Народ в этих артелях подходящий, рабочие серьезные. Но им одним не справиться. Значит, надо подобрать людей им в помощь. Молодых, здоровых, толковых… Чтоб ни один бракодел к этим делам и близко не подходил! И опять же — не шкурников. Потому что работать будем сколько влезет, сколько сил будет. Да не кричите вы так! Ну, знаю — все хотите, удивили чем! Ведь к комсомольцам пришли, не куда-нибудь еще!.. Сбить новые артели надо с умом и спокойненько… Чтобы одно подпирало другое и нигде ничего не зацеплялось! А главное — молодых ребят на стройке тыща, а вас, комсомольцев, сотня. Не только самим бросаться, а за собой всех повести — вот что вам, ребята, делать надо!
Все, что происходило на Волховской стройке в следующие дни и недели, навсегда врезалось в память Юрия Кастрицына, да и не одного его.
Погода испортилась сразу, как будто она только и дожидалась этих авральных дней… С Ладоги дул сырой и резкий ветер. Он приносил дожди — то обильные, ливневые, то моросящие и нескончаемые… Темнеть стало рано, и уже в шесть часов вечера поселок погружался в темноту. Свет во всех домах и бараках выключили. Мощности маленькой электростанции хватало только на одно — на реку… Зато она уж была освещена! На берегу, у эстакад с кессонами, около причалов, где грузились на баржи кессоны, было светло как днем! Прожекторы, наведенные на Волхов, выхватывали из темноты тревожную зыбь воды, громаду портального крана, баржи и бетонные ящики кессонов… На всю реку, на всю стройку отчаянно, задыхаясь, пыхтели компрессоры… Ни днем, ни ночью не прекращались работы. И для Юры Кастрицына, для Саши Точилина, для Петра Столбова — для всех комсомольцев исчезла граница между ночами и днями. В самое разное время они прибегали в свой барак, стаскивали мокрую одежду. Они не слышали, как товарищи по бараку укрывали их, развешивали у печки сушиться мокрые брезентовые куртки, брюки… Мгновенно засыпали непрочным и тревожным сном, а через три-четыре часа просыпались, переодевались, наспех что-то жевали и снова кидались к реке.
Теперь вся жизнь стройки сосредоточилась здесь, на реке. Бетонные громады кессонов были полностью готовы. Огромный портальный кран, смонтированный на двух баржах, осторожно подходил к причалу. Толстые металлические тросы зацепляли кессон, кран подымал громоздкий бетонный ящик, и пароходик начинал тянуть баржи к середине реки. Через Волхов была переброшена канатная дорога, под ней висела гирлянда электрических фонарей. Слегка изогнутая дуга фонарей уже была похожа на контур будущей плотины, и, если поглядеть сверху, издалека, казалось, что плотина уже построена… Кессоны опускались в реку с тихим плеском. В резиновые шланги, уходящие внутрь кессона, компрессоры с шипением качали воздух. Миллионы белых пузырьков кипели на поверхности воды, указывая место, где только что лег новый кессон. Свистки пароходиков, шум компрессоров, удары ломов, казалось бы, должны были заглушать все другие звуки. Но Графтио, не уходивший со своего командного места на берегу, отдавая приказания, не повышал голоса. Когда спал Графтио и спал ли он, было непонятно и неизвестно. Но он был так же аккуратно одет, как всегда, так же чисто выбрит, так же разговаривал негромким и спокойным голосом. Высокий, немного сутулящийся, он стоял под дождем, как капитан на своем мостике во время урагана или тайфуна. Так казалось Юре Кастрицыну, когда он оказывался около главного инженера. И вдохновенный, сладостный холодок победы пробегал по его спине…
Да, победа была близка! И это чувствовали все. Сразу же исчезли на стройке все слухи, все сплетни, и Степан Глотов смирно сидел за своим канцелярским столом и не выходил на конторский «пятачок», чтобы злорадно предсказывать скорую гибель Волховстройки…
Приехал из Москвы сам Демьян Бедный… Все свободные от работы люди набились в клуб. Юра отказался от своего короткого отдыха, чтобы посмотреть хоть одним глазом на человека, сочинившего те самые басни и стихи, которые он читал с эстрады клуба, те песни, которые они пели по вечерам… Конечно, как и думал Юра, ничего вот этого, «поэтического», не было в Демьяне Бедном — мужике вредном… Плотный и коренастый человек во френче ходил по сцене клуба и неторопливым баском вел беседу с людьми в зале. Он зло вышучивал тех, кто не верит, что рабочий класс может построить Волховскую станцию, пустить заводы, создать на этой, своей земле новую и хорошую жизнь… Шутки его были солены, словечки язвительны и метки, и зал на них отвечал громовым смехом и неистовыми рукоплесканиями… «Нет, не дадим погибнуть Волховской стройке!» — подняв кулак, кричал Демьян Бедный, и Юра, не чувствуя боли, стучал израненными, в волдырях ладонями и победоносно осматривался: кто здесь есть, кто не верит, что мы победим! Но вокруг таких не было. Были только свои, те, кто строят и построят станцию! И когда Демьян Бедный затих, задумался и ставшим вдруг добрым голосом сказал: «Порадуем товарища Ленина, порадуем нашего Ильича тем, что станция хорошо, по-советски, строится», — волна восторга прошла по залу…
Кастрицын больше не мог оставаться в клубе. Он пробился сквозь толпу и побежал к реке, не чувствуя дождя и холода, улыбаясь своим мыслям, пересказывая себе слова Демьяна, чтобы не забыть их, в точности передать ребятам на реке, тем, кто не мог уйти со своей вахты.
…Был уже почти совсем зимний день, когда на Волхов приехала наконец большая, ответственная комиссия. Та самая… Прямо со Званки она проехала, не заезжая в Дом приезжих, на строительство. Берег был пустой. Плотники неторопливо разбирали деревянную эстакаду, на которой еще недавно стояли кессоны. Выпавший накануне небольшой снежок покрыл строящуюся перемычку, и дуга будущей плотины вырисовывалась четко, как на чертеже проекта… Да она уже и не была будущей. Она прочно, навсегда улеглась на дно Волхова, и все остальное было только вопросом недолгого времени. Река была перекрыта!.. Стройка шумела спокойно и деловито.
Члены комиссии топтались на берегу, похлопывая озябшими руками…
— Пойдемте, товарищи, чай пить, — деловито сказал им Графтио, будто этот чай и был тем единственным, ради чего они сюда приехали из самой Москвы.
И в провожавших их взглядах рабочих не было уже ни затаенной тревоги, ни даже простого любопытства… Много их ездят, а нам надо строить! И закончить!
Начало зимы было необычно теплым. Встречали новый, 1924 год при открытых форточках и даже окнах. Новогодний вечер в клубе затянулся до самого утра. Показали специальный номер «живой газеты», в которой были прошлое, настоящее и будущее Волховской стройки. Лорд Керзон выбрасывал вперед ноги, но не поворачивался к публике спиной, чтобы не было видно, что бумажные фалды фрака прикреплены к черному пиджаку английскими булавками. Лорд поминутно вставлял в глаз монокль, из-под его длинного картонного цилиндра выбивались необыкновенно рыжего цвета, хорошо знакомые всей стройке кудри… Гриша Варенцов в настоящем котелке и настоящих очках, которые он время от времени приподымал, чтобы что-нибудь рассмотреть, изображал социал-предателя так смешно, что публика зашлась от хохота… Керзон вместе с меньшевиком чинили Советской Республике разные нехитрые козни, пока из-за кулис не вышел одетый в синий комбинезон Петька Столбов. Грудь его опоясывала бумажная лента с надписью: «Волховстройка». Он с трудом поднял настоящую кувалду, которой били шпуры, и очень осторожно стукнул ею Керзона по цилиндру, а меньшевика — по котелку. Лорд и меньшевик мгновенно растянулись на полу. Петька — уже без всякой осторожности — наступил одной ногой на Керзона, который повернулся поудобней и прошептал что-то неразборчивое, но сердитое, что, конечно, было естественно для лорда, ненавидящего стройку… Петька победоносно взглянул на поверженные рыжие вихры и неторопливо в стихах, им самим написанных, объяснил, что значит Волховская станция для всех врагов Советской России… Занавес сдвинулся под бурные аплодисменты…
