— Вы поговорили?
Осторожный вопрос, деликатный тон.
— Она не захотела, — ответила я приглушенным голосом. — Я пыталась… То есть… Не было подходящего момента. Ничего не вышло. Она очень… расстроилась.
— А ты?
— Я?
— Ты расстроилась?
— Да… Ей пришлось принимать таблетки… успокоительное.
Стоило мне вспомнить об этом, как внутри снова что-то сжалось.
— Лаура, ты не виновата.
— Ну да…
— Не позволяй себе думать, что ты виновата.
Ком переместился вверх, в горло.
— Ей тогда никто не помог, она так и не проработала, не проговорила свою утрату. А потом заперла эту травму внутри себя. И это не имеет отношения к тебе. Даже не думай.
Глаза защипало. Мне стало грустно, но это была не холодная и одинокая печаль. Слова Анники, ее забота, ее решительное сочувствие согревали меня, пробуждали радость посреди грусти. Как на день Люсии, в актовом зале школы. Печаль и вместе с ней радость. Радостная печаль. Печальная радость. Я вспомнила слова, вышитые на салфетке в доме престарелых, где жили бабушка с дедушкой: «Разделенная радость вдвое больше, разделенная печаль вполовину меньше». Я запомнила это сразу, как только разгадала тайну букв, — в то время я читала все подряд, все надписи, все, что состояло из букв. Тогда я и не думала о том, что означают слова на салфетке. А сейчас вдруг вспомнила. Вышитая крестиком мудрость.
— Я думала прийти к вам на Рождество. Если можно. Рождество. Осталось несколько дней. Завтра надо пойти за подарками.
— Я разрешаю.
— Отлично. Тогда увидимся.
Я стала мыть посуду. Нужно было чем-то заняться. Мама с папой вешали фонарики на елку во дворе. Я открыла дверь, и на меня устремился поток свежего морозного воздуха.
— Анника придет к нам на Рождество.
Родители изумленно посмотрели на меня, подняв головы от елки.
— Вот как, — произнесла мама. — Но…
— Никаких «но».
Я улыбнулась. Они посмотрели друг на друга и удивленно улыбнулись в ответ. И я закрыла дверь.
Когда я уже засыпала, в голове возникла недостающая строка:
И пламя свечи среди тьмы.
Я вписала строчку в первый куплет, вложила листок в пластиковый файлик и осторожно спрятала в сумку, рядом со спортивной одеждой. Я хотела, чтобы песня была рядом со мной, хотела отдать ее Стефану в подходящей обстановке. Одна мысль о том, что он прочтет, и пугала, и воодушевляла. Мне и правда хотелось этого. Но, может быть, художественный вымысел завел меня слишком далеко. Может быть, я… выдала себя.
Мы столкнулись у раздевалки после физкультуры. Сердце забилось изо всех сил. Листок с текстом трепетал в сумке. Я хотела показать его. Но не смела.
— Я написала…
И снова какая-то пробка в горле. Слова будто застряли на полпути. Мне пришлось основательно прокашляться, прежде чем я смогла продолжить. Стефан посмотрел на меня с мягкой улыбкой.
— В общем, я вчера написала текст. На твою музыку.
— Здорово. Он у тебя с собой?
— Нет, — быстро соврала я, даже не моргнув. И даже не понимая зачем. — Он дома.
— Можно прочесть?
— Да… конечно.
Я немного подумала.
— Я, наверное, смогу зайти к тебе домой сегодня вечером. Чтобы показать текст.
И тут мне почудилось, что это совсем не то, что было в субботу, когда Стефан зашел ко мне домой. Что мое необдуманное предложение слишком прямолинейно. Я тут же пожалела о своих словах и подумала, что надо бы сбавить обороты.
И взгляд у Стефана изменился — стал более серьезным. Вопрошающим. Или это я внушила себе. Может, надо сделать вид, что я вдруг вспомнила о том, что листок лежит в сумке, что я просто забыла о нем? Или я снова слишком много думаю?
— Или я могу принести его завтра в школу, — я попыталась выпутаться из собственных силков.
— Нет, лучше приходи ко мне вечером, — быстро ответил Стефан.
И что-то блеснуло в его глазах.
Второй раз за последний месяц я села в автобус и поехала в центр, покупать рождественские подарки, с некоторым волнением вспоминая, что произошло в прошлый раз: стеллаж с дисками в музыкальном отделе «Олене», рука Андерса Страндберга на моем плече, Ленин взгляд, мое дурацкое предложение выпить кофе. Как мне хотелось лечь и умереть… Ленин звонок вечером. Мысль о тех происшествиях больше не была невыносимой — лишь неприятной. Мне больше не хотелось сбежать за тридевять земель или умереть. Та пятница казалась такой далекой. Неужели я такая бесчувственная, стряхнула с себя все проблемы и тут же бросилась писать любовные песни, не успев разобраться с прежней влюбленностью?
В городе было полно народу: взрослые и дети, охотники за покупками, спешащие по делам, веселые и не очень. Из колонок доносился звон рождественских колокольчиков. Люди так толпились, что за спинами не было видно товаров на прилавках, а уж о том, чтобы подойти поближе к этим прилавкам, нечего было и думать. Километровые очереди в кассы и общая атмосфера на грани истерики. Я чувствовала себя сардиной, рвущейся прочь из банки, к морю. Соблазн бежать прочь был велик. Сесть в автобус, вернуться домой, зажечь свечу и думать о младенце из Вифлеема. Я выбралась на улицу и стала размышлять, где может быть поспокойнее. Надо найти место, где воздух не дрожит от напряжения и спешки. Барахолка! В подвале одного старого дома. Мы с Леной были там однажды. Стоит попробовать.
Магазинчик находился в паре кварталов от центра. Самодельная вывеска и надпись «Открыто». Запросто можно пройти мимо, не обратив внимания. Я спустилась в подвал по крутой лестнице.
Посетителей, кроме меня, не было, а вот вещей — сколько угодно. Просто уйма. От сахарниц до диванов в стиле рококо. Книги, диски, игрушки, кухонная утварь, птичьи клетки, коллекции марок и прихватки. И много чего еще. Уж здесь-то наверняка можно найти что-то хорошее. Надо только поискать. Как говорится, присмотреться к лесу и разглядеть деревья.
У самой стены, за письменным столом, который, возможно, тоже продавался, сидел старичок. Бросив на меня хитрый взгляд, он кивнул в знак приветствия. Я кивнула в ответ. Приятно, что не пришлось нарушать тишину словами, — здесь было так спокойно и умиротворенно. Ни звона колокольчиков, ни рождественских песен, ни объявлений о специальных предложениях к Рождеству, ни взмокших от пота плачущих детей. Только редкие покашливания старика. Сардина почуяла море.
Я несколько раз медленно обошла переполненную вещами комнату, замечая всё новые предметы. Потрясающий скворечник со всевозможными украшениями, миниатюрной изгородью из жердочек и маленьким почтовым ящиком. Абажур из бутылочных крышечек. Гипсовый бюст Бетховена. Я потрогала фарфоровую кукольную посуду, понюхала старое одеяло, погладила белое кружево скатерти. Чуть не оцарапала палец о гвоздь, торчащий из самодельной табуретки. А старичок все покашливал.
Час спустя я направлялась к выходу со старым пакетом в руке. Внутри лежали три рождественских подарка: бетонная подставка для книг — Аннике, красивый расписанный вручную цветочный горшок — для мамы и кассета с записями птичьих голосов — для папы. Я была довольна уловом — и ценами тоже: все вместе стоило меньше сотни.
Уже открыв дверь, я вдруг кое-что заметила. На стене слева висела небольшая картина. Зимний пейзаж, написанный маслом. Приглушенные тона. Открытое поле, дальше еловый бор. Сумерки, луна и несколько точек, изображающих, наверное, звезды. Настроение этой картины глубоко тронуло меня — как образ, который давно живет внутри, который всегда с тобой, где бы ты ни был. Как повторяющийся сон. Я ощущала себя внутри картины, как я стою там, именно я, рядом с лесом. Сердце застучало, дыхание сбилось. «Песня Лауры». Маленькие, крошечные буквы — но надпись все же читалась. Картина называлась «Песня Лауры».
У меня закружилась голова. Хотелось заплакать. Хотелось стоять и смотреть на картину, присесть перед ней. Я вышла из Магазинчика и села на ступеньки крутой лестницы. Пахло бетонным подвалом и пылью. Было прохладно. Сердце сильно билось.
Переведя дыхание, я вернулась внутрь и посмотрела на картину, надеясь обнаружить имя художника. Нашла: «А. С.».
Старичок кашлянул. Я вздрогнула: совсем забыла о нем, забыла, что в мире есть другие люди. Я посмотрела на него.
— Четыреста крон.
Купить картину? Об этом я даже не подумала. Одно ее существование уже поражало до глубины души. Владеть картиной, которую написал другой человек, — хотела ли я этого? Да. И в кошельке моем осталось ровно четыреста крон. А потом мне еще заплатят за статью. Могу себе позволить.
— Вместе с рамой.
Старичок засмеялся. Я улыбнулась в ответ.
— А кто ее написал, вы не знаете?
— Андерс Страндберг.
