Незнакомец молча стал разуваться, а Корнеич присел к нему на пол.
— Спи! — крикнула Корнеиха Граньке, и та нырнула под одеяло.
Полежав немного, Корнеиха спросила с раздражением:
— Небось, голодный?
— Не очень, — ответил незнакомец.
— Господи, господи! Ни днем, ни ночью. И нет на вас пропаду! — с отчаянием произнесла Корнеиха, надела платье, валенки и пошла в кухню ставить самоварчик.
Утром Корнеич потихоньку от жены привязал к животу под рубашку пачку листовок и с первыми заводскими гудками ушел с незнакомцем.
Для „начала“ причин было много. На этот раз поводом послужило незаконное увольнение двух рабочих модельного цеха. Утром модельщики узнали о судьбе своих товарищей, а через час об этом уже говорили во всех цехах. Еще через час вдруг перегорел электромотор на станции, а спустя немного „уголь оказался непригодным“ и топки в кочегарке заглохли. Остановились цеха, народ вышел на широкий двор, обнесенный высокой железной оградой.
Когда появилась полиция, рабочие хлынули со двора на улицу, но ворота захлопнули, наложив на них толстую цепь. Успевшие выбежать толпились на проспекте и шумели, а запертые во дворе метались, искали выхода.
Полиция ждала подкрепления, чтобы начать выпускать рабочих из ворот по одному и арестовывать всех подозрительных, по указанию провокаторов.
Корнеиха, услышав шум, набросила полушубок и побежала искать мужа. Граньке приказала не выходить из дома.
Корнеиха искала мужа в толпе у завода; а Корнеич в это время прибежал домой, схватил с подоконника пустую бутылку из темного толстого стекла, достал из кармана большой кусок негашеной извести, — скомандовал:
— Гранька, помогай! — и торопливо стал крошить известь на мелкие кусочки.
Когда бутылка была наполнена известкой, налита водой, закупорена и горлышко обмотано проволокой, Корнеич опять скомандовал:
— Надевай пальтушку!
Гранька, раскрыв рот, ловила каждое слово.
— Беги и ставь бутылку куда-нибудь поближе к воротам, но так, чтобы городовые и никто ее не видел! Сумеешь? Не боишься?
— Не беспокойся! — ответила Гранька, сунула бутылку за пазуху и, сияющая, побежала, а Корнеич, крепко потирая ладони, засмеялся.
Сквозь кольцо полицейских взрослого не пропустили бы, а на Граньку никто не обратит внимания. Но вдруг он, опомнясь и вытянув вперед руки, побежал догонять Граньку. „Не предупредил девчонку, бутылка может взорваться у нее за пазухой“.
У заводских ворот стояли несколько околоточных и городовых. Дальше — пустой полукруг. А еще дальше — толпа, теснимая конными городовыми.
За высокой железной оградой метались рабочие.
Гранька пробралась сквозь толпу и потихоньку пошла вдоль ограды.
„Куда поставить? — думала девочка. — На землю — увидят, опустить за решетку — разобьется“. Бутылка становилась горячей, негашеная известь кипела, наступал момент взрыва.
Гранька, прислонившись спиной к бетонному столбу ограды, присела, поставила бутылку в уголок у столба и потихоньку пошла прочь.
„Видят или нет?“ — подумала девочка и оглянулась.
Бутылка взорвалась. Взвился столб белой пыли… Вздыбившаяся черная лошадь городового казалась огромной…
Взрыв произвел панику среди полиции. Он был сигналом для рабочих. Толпа во дворе хлынула к воротам. Закачались тяжелые ворота, под нажимом людей лопнула цепь.
Полицейские словно провалились сквозь землю. Конные городовые удирали по проспекту.
Рабочие заполнили улицу. Откуда-то появился узкий красный флаг и затрепыхался над головами.
Корнеич с трудом протискался к воротам.
У ограды с окровавленным лицом, раскинув руки, лежала Гранька, оглушенная взрывом. На ветхом пальтишке и платьице — белая пыль и осколки стекла. В белой известковой пыли и старые полусапожки, второпях надетые на голые ноги».
Дедушка вздохнул, приумолк.
Многим уже было понятно, о ком идет речь.
«Время шло, — продолжал дедушка, — выросла Гранька, умная стала, статная, а на щеке коричневатая полоска и на подбородке, на лбу — щербинки. На вечеринках кавалеры девушек танцевать приглашают, а Грушенька в уголке сидит или стоит у стенки, до нее никак очередь не доходит.
В ту пору хороших невест сватали. Богатые люди со Средней Рогатки меня домом, огородами соблазняли. Грушеньку я тоже знал, но особого внимания на нее не обращал, пока не произошел один случай. Старик-кузнец, задушевный друг Корнеича, рассказал мне всю эту историю.
С тех пор я стал искать встречи с Грушенькой. Приду бывало на вечеринку, гляжу на нее откуда-нибудь со сторонки и думаю: „Как же случилось так, что я прежде тебя не приметил, скромности и приятности твоей не увидел?“ Стал думать о ней неустанно, других замечать перестал, лицо ее мне стало казаться особенным, светлым. И вот уже скоро пятьдесят лет, как мы живем с Аграфеной Ивановной, и до сей поры мне представляется, что лицо у нее светится…»
Аграфена Ивановна, пришедшая приглашать гостей к столу, своим появлением прервала рассказ. Она стояла в дверях, полная, гладко причесанная, в белом переднике, с засученными рукавами, и улыбалась.
Улыбка Аграфены Ивановны, казалось, и действительно освещала и согревала всех.
«Иван Мичурин» — громадный, с черными бортами и белой надстройкой, пароход — шел с грузом и пассажирами из Одессы во Владивосток через Тихий океан.
Панамский канал уже позади.
Котька — целыми днями на палубе.
Океан, ох и громадина! Восьмой день плывет и плывет навстречу. Ни берега, ни ветки в воде — ничего.
За кормой, гляди, гляди, косатки. Раз! — вырос из воды черный плавник. Два! — ушел ножом в воду.
Закинешь голову, — над мачтой хороводят буревестники. Крылья узкие, белые. «Рив! рив!» — плачут.
Из люков чумазые машинисты-фокусники: высунет голову, глотнет воздуха и пропал, будто провалился.
Повар — кок — гремит бачками, орет кому-то:
— Черт мазутный, где пар?
Хорошо! А завтра-то, завтра — 14 июля, день рождения!
Котька влетел в каюту, бух на койку. У окошка мать с книгой. Она работница типографии. Всё Костю к книгам приучает.
Спросит бывало:
— Вырастешь, пойдешь к нам работать?
Отец услышит, засмеется.
— Жди! Костя — в меня. Крановщиком будет. Берегись, — вира!
Раз — мать на руки и к потолку. Вот тебе и вира! Та — ох! — и спору конец.
Котька уткнул нос в подушку, вспомнил. Отец, уезжая во Владивосток, сказал: «Приезжай, сынка, — там охота! Двенадцать стукнет — куплю ружье».
Ого-го! Двадцатый калибр! У Котьки дюжина патронов собрана. На кино сэкономил.
Через неделю Владивосток.
Если сильнее зажмуриться — вот так! — сначала в глазах побегут зеленые точки, а потом можно увидеть, что будет завтра. Вот он просыпается. На стуле «Аэлита» — подарок. Мать везет ее тайком из Одессы. Котька лазил в чемодан, — видел. Вот он выходит на палубу. «Как дела? — кричат из машинного люка. — Двенадцать навертело?» Кок вытирает красное лицо колпаком и два раза показывает по шесть пальцев. «Знает!»
С капитанского мостика спускается сам Гордей Митрофанович, забирает Котькины пальцы себе в ладонь и басит:
— Растет смена? Расти, расти. Море большое, ему большие люди нужны.
Он крепче натягивает на голову, от ветра, фуражку — белая, козырек весь в золоте — чудо! — и лезет обратно на мостик.
День рождения в море. Это — да!..
Но мечты обрывает мамин голос:
— Костя, идем ужинать!
Очень-то нужно. Ох, и неохота вставать! Всё равно же есть на ночь вредно.
За столом Котьке не сидится. Повозил ложкой в тарелке. Спасибо. Встал — и за шахматный столик. Гоняет взад-вперед пешку, чего-то ждет.
Когда все разошлись, Котька подобрался к стенному календарю и поднял листок «13 июля». Четырнадцатое число на месте. А куда же ему деться! Эх, скорей бы утро!..
Котька лежал под свежей простыней и часто, часто, чтобы уснуть, моргал глазами. «Так-так!» — вызванивали стены. В круглом окошке качались звезды. Потом они расплылись зелеными пятнами, поплыли куда-то в сторону и вместо них пришли пароход, отец с ружьем, черные косатки, капитан в белой фуражке… Сны обрывались, лезли друг на друга и вдруг кончились.
Котька проснулся.
В окошке желтело небо. Книги на стуле нет. Матери тоже. Что такое?
Котька натянул штаны, ботинки, вышел в кают-компанию. У стенного календаря стояли мать и Гордей Митрофанович. Капитан что-то объяснял маме. Лицо у нее было расстроенное.
«Что-то случилось!» Котька подобрался ближе и скосил глаз на календарь.
Вместо долгожданного 14-го числа на календаре было уже 15 июля.
— А где мой день рождения? — ахнул Котька.
