Мы сидели на кухне, и мама Томаса постоянно поглядывала то на мобильник, то на почти старинный, с крутящимся диском темно-вишневый телефон на тумбочке. Один раз не выдержала, сама подняла трубку на завитом проводе. В трубке был гудок, но звонить она не стала. Я понимала, что и тетя Нада, и сам Томас волнуются об отце, уехавшем еще два дня назад в пригород – на строительство укреплений. Но у меня никаких волнений и дурных предчувствий не было.
Свет загорелся, когда мы, наверное, в пятый уже раз пили зеленый чай. Томас хотел проверить, работает ли телевизор, но тетя Нада сердито кивнула в сторону маленькой Марии. Я поняла: если ТВ работает, то новости могут быть совсем не для глаз малышей. Томас тоже понял, вздохнул, и отбросил пульт на продавленный диванчик у окна. Часа через полтора наконец-то дали отбой тревоги, и почти сразу зазвонил мой мобильник.
– Возвращайся как можно скорее, – мама сказала только эти слова.
И на самом деле именно тогда закончилась моя вторая жизнь: без папы и Динки, в осажденном Городе, со страхами, тоской и похожим на эту тоску холодом, с вопросами, на которые не находилось ответа, и сомнениями. И все-таки что-то в этой жизни еще оставалось от той, прежней: брат Александр, мама, наш дом… Мой Город, да, настороженный, с ранами руин, но все с теми же ажурными башнями и кружевными мостиками над бастионными рвами. А еще появились Томас и Милка, которых раньше я почти не знала, хотя мы учились вместе и встречались в гимназии практически каждый день. А теперь вот и Томасова малышня в Заречье, и наш театр. И Дед. Мой лучший друг, мой самый лучший, самый надежный друг, тот, что не обманет, не предаст и не бросит.
«Возвращайся как можно скорее». И я бежала через уже сумеречное Заречье, под таинственными, но не страшными, а сказочными тенями тех самых старинных башен центра, по хрусткому, нерасчищенному в нашем микрорайоне снегу. Десять минут, полчаса, час, полтора. Я перепрыгивала через ступеньки, взлетая на свой этаж.
Свет на кухне горел так ярко, что я зажмурилась. А раскрыв глаза, не поверила им. За столом сидели Александр, мама и директор Силик. Точнее мама и Силик сидели, а Александр, уткнувшись лицом в стол, рыдал. Я никогда не видела, чтобы старший брат так плакал. Да что там, я вообще не видела, чтобы Александр плакал. Разве только на похоронах отца и Дина. Но то были короткие злые слезы. А сейчас – настоящая истерика. Он захлебывался слезами, как маленький мальчик. И мама, как маленького мальчика, гладила его по длинным спутанным волосам. Моего появления, кажется, никто даже и не заметил. Когда Александр выдохся и лишь негромко всхлипывал, заговорил Силик:
– Ты прекращай эти слезы. Ими горю не поможешь. Не мальчик уже. Вы же взяли на себя ответственность, когда на весь мир, можно сказать, показали те записи. И что ты думал? Бойцы РОСТа увидят, как в Городе русских детей жандармы в трамваях расстреливают – и так проглотят, ничем не ответив? Это война, мальчик. А на войне как на войне.
Силик сам себе противоречил: то Александр «не мальчик», то «мальчик». Но никто, кроме меня, не обратил на это внимания. А я по-прежнему оставалась незамеченной, хотя и стояла в дверном проеме, не прячась.
Александр поднял наконец красное опухшее лицо, совсем по-детски провел кулаком под носом:
– Я беру ответственность, беру! Потому и принял такое решение.
– Не ты его принял, решение это, а твоя истерика. Успокойся и подумай на трезвую голову: ты жалеешь о том, что сделал? – голос Силика был жесткий, совсем не утешающий.
– Ни о чем я не жалею. Но отвечать должен. А другого способа не вижу, вот и решил в добровольцы.
В добровольцы? Александр? В какие еще, к чертям собачьим, добровольцы! Но все вопросы застряли в горле.
Директор возразил уже более мягким, учительским, уговаривающим таким тоном:
– Саша, ты – не человек войны. Вернее, твой фронт и твоя война иные, а на передовой от тебя не будет никакого толка: себя погубишь, пользы не принесешь. Ты ведь не веришь в правое дело, в освободительное движение! И не сможешь воевать за то, во что не веришь.
– Война сейчас одна, и ее не выбирают. А чем я лучше Мартина Смеоса? Он был человек войны? Он погиб – и ладно, а мы чистенькие? Будто Мартик верил в это чертово правое дело.
Мартин Смеос, Мартик… Я вспомнила, что так звали того двенадцатиклассника, которого поймали с антивоенными листовками. Он был единственный совершеннолетний из пойманных – и отправился добровольцем на передовую. А иначе в тюрьму…
Тут подала голос мама:
– Да подожди ты его хоронить. Может быть, он еще выжил.
– Никто там не выжил, не смог бы, – хмуро возразил Александр.
Директор Силик молчал.
Я поняла, что больше так не могу:
– Да что произошло, что случилось? Объясните мне, наконец!
Мама вздрогнула, Силик резко обернулся, Александр откинул волосы со лба. Все трое посмотрели на меня – и медленно отвели глаза.
Мама налила мне чай – не зеленый, как у Томаса, а черный, крепкий и сладкий.
– Пей, пей, – говорила она.
Но я не могла. Ни пить, ни плакать.
Двумя мощными ударами русские разбомбили тот самый Штаб, куда в Сочельник меня и Деда как нарушителей привезли на вертушке. Официально о том, по какому объекту пришелся первый в этом году удар, не объявлялось. Но об этом откуда-то – и точно – знал Силик. Почему он решил сказать Александру, я могу только гадать. И даже теперь, спустя месяцы, у меня нет ответа.
А тогда я сидела, тупо глядя на радостные обои с разноцветными легкими бабочками (когда-то, сто веков назад, мы с папой выбирали и сами клеили их). Молодой полковник с контузией, младший лейтенант Фред по прозвищу Фродо, юный доброволец Люк, сержант Басис, который окончил нашу гимназию два года назад. Теперь вот еще и Мартин Смеос. Интересно, фотографию «государственного преступника и предателя» Помойка тоже повесит на первом этаже гимназии?
Я молча поставила чашку на стол и ушла в свою комнату. Не раздеваясь, залезла под одеяло. Было очень холодно, я так и заснула, не согревшись.
Седьмого января, в первый день после каникул я не пошла в школу. И Александр не пошел. Он был другой и будто бы не знакомый, мой брат: наголо стриженный, с жестким сухим лицом. Военная форма большинству молодых мужчин идет, делает их стройнее и элегантнее. А на нем она сидела мешковато. Я удивилась: ведь он даже дерюгу умел носить так, как будто это королевский наряд (было такое дело, когда он давным-давно, я тогда училась во втором классе, играл Тома Кенти и принца Эдуарда в гимназической театральной постановке). Не человек войны, так, кажется, сказал директор Силик.
А война снова была повсюду. Где-то далеко непрестанно грохотало, но тревоги не объявляли.
– Наши лупят по Железнодорожному поселку. У русских Рождество сегодня: вот им и праздничный фейерверк, – широкоплечий парень в такой же, как у Александра, форме со знаками различия добровольца по-дружески хлопнул брата по плечу. Тот болезненно поморщился и отвернулся.
У меня оборвалось сердце. Черноглазый Павлик и его брат, малыш Вовка, рыжие близнецы Ванька и Данька, аккуратный и вежливый Тимофей… Это значит, по ним лупят. И по отцу Мартину, хотя он не православный. Мне захотелось дать широкоплечему парню пощечину, нет, даже вцепиться ногтями ему в лицо, выцарапать глаза, выдрать коротко стриженные волосы. Но через мгновение я успокоилась, и парень, будущий сослуживец Александра, уже не казался извергом и монстром. Он ведь даже не догадывался о существовании Вовчика и рыжих близнецов. А завтра, может быть, умирать самому этому парню или нашему Александру. Нет, не надо об этом…
Добровольцы залезли в красный автобус, – на таком каждое лето мы уезжали в детский лагерь на взморье. Вот странно, даже значок на нем был не «Люди», а «Осторожно, дети!». И хотя старший брат всегда казался мне очень взрослым, я впервые подумала, что и он, и все эти галдящие и хорохорящиеся парни в форме ничем не отличаются от Деда, от Томаса, от других наших мальчишек. Но разве война, пули и снаряды будут с ними осторожными?
О чем думала мама, я не знала. Она не отговаривала Александра от решения уйти добровольцем. Не плакала, не причитала, как другие провожавшие ребят матери.
На следующий день я пошла в школу. Еще через три дня колонна новобранцев, которых переправляли к линии «боевого соприкосновения», как это называлось официально, попала под перекрестный обстрел. Два десятка человек погибло, шестнадцать человек пропало без вести. Скорее всего, их взяли в плен русские. Среди пропавших оказался и Александр Даба.
Все было по-прежнему – и ничего не было. Так продолжалось целых двенадцать дней после сообщения о том, что брат пропал без вести. Утром я шла в гимназию. А в те три дня, что занятий не было, сидела дома с книжкой, один раз даже сходила в Заречье, где мы с ребятами закончили репетировать спектакль и назначили новую дату премьеры: 25 января. В гимназии все шло, как всегда. Дед меня ни о чем особо не расспрашивал, привычно лопал мои завтраки, помогал решать задачки вконец озверевшего Золиса (две контрольные за неделю!)
