— Нет, — говорит Мария Степановна. — Еще не вернулся.
Юла молчит. Плотно сжимает губы.
«Так… Все понятно…».
— Ты сядь, подожди его, — говорит Мария Степановна.
Юла кивает. Садится возле письменного стола. Вот стеклянная пластинка. И сплющенная пуля.
Юла глядит на нее в упор, но словно не видит.
«Может, пойти домой? Вмешаться, в разговор? А?».
Он сам не знает, как лучше.
Идти? Или нет?
А если он только помешает Григорию Денисовичу? Но почему так долго?…
И тут дверь открывается. Входит Григорий Денисович.
— Ух, — крутит он головой. — Еле уломал. Ну, полный порядок, — и он протягивает записку. — От матери. Тренеру твоему.
Он садится, выпивает стакан воды.
— Да, серьезная у тебя мамаша! — говорит он и смеется. И Юла тоже смеется.
* * *
И вот Юла снова в спортшколе. Всего месяц тут не был, а кажется — как долго!
Все-таки хорошие у них ребята!
Вась-Карась встречает его в раздевалке.
— А, Юлий! Привет!
Будто ничего не случилось. Будто они просто несколько дней не виделись.
Вообще-то Юле не слишком нравится болтливый, всюду сующийся Вась-Карась. Но сегодня тот кажется ему мировым парнем.
И Рагзай тоже.
— Салют! — говорит Рагзай. — А я уж соскучился.
Тренер встречает Юлу совсем спокойно, буднично и деловито.
— Я так и знал, — говорит Игнат Васильевич, беря записку. — Не сомневался: ты вернешься. Иначе — какой же ты борец? Если при первой трудности спасовал?
ак-то вечером Юла подошел к дверям Венькиной квартиры. Постоял в нерешительности. Звонить? Или, может, не надо?
«А, ладно!».
Позвонил. Открыл Венькин отец. Он был в толстом махровом халате и тапочках.
— Входи, входи! — пригласил он. — И извини, что я так, по-домашнему. — Он плотнее запахнул халат.
Юла видел Венькиного отца редко. Тот мало бывал дома; все в экспедициях и в институте. А когда и бывал, Венька старался без шума провести друга к себе.
Юла и так чувствовал себя сейчас неловко. И вдобавок, как назло, вдруг забыл имя-отчество Венькиного папаши. Вот проклятье! Теперь изворачивайся.
Хозяин провел гостя в свой кабинет. Тут все было так знакомо Юле! И огромный кожаный диван, на котором они с Венькой столько раз беседовали, забравшись с ногами на необъятно широкое сиденье. И статуэтки на полках: худощавый Вишну с множеством рук, женщина с крыльями. И глиняные таблички на стенах с цепочками непонятных слов. И фотографии. И кремневый наконечник копья, и бронзовый нож.
И книги, книги, книги…
— Ну, Юлий! И изменился же ты! — с изумлением оглядывал его Венькин отец. — Ну, прямо богатырь!
Юла смущенно махнул рукой. Он уже привык: все, кто давно не видели его, все вот так ахают.
— А Екатерина Платоновна дома? — спросил он.
— Нет.
Честно говоря, Юла вздохнул с облегчением. Он боялся, что Венькина мать, увидев его, Юлу, такого здорового, сильного, сейчас же сравнит с Венькой, заохает, запричитает, чего доброго, еще и расплачется.
— А как Веня? — осторожно спросил Юла. — Можно к нему?
— А чего ж?! Конечно! Будет очень рад гостям.
Венькин отец взял со стола картонную карточку — такие Юла видел в библиотечном каталоге — написал адрес интерната в Пушкине и протянул Юле.
* * *
Поехал Юла с Женей.
Воскресный день, как нарочно, выдался хмурый, серый. В Пушкине сели на автобус. И вскоре уже были в интернате.
Венька, в общем-то, почти не изменился. Хотя, пожалуй, еще отощал. Плечи торчали такие острые… И весь он был какой-то очень маленький. Но не стал же он ниже?! Наверно, просто давно не виделись, отвыкли…
Венька очень обрадовался гостям. Отпросился у воспитателя, и все втроем пошли бродить по Пушкину.
Городок был белый и зеленый. Очень чистый. И какой- то торжественно-подтянутый. Или, может, это лишь казалось? Потому что все-таки ни на миг не забывалось, что это город великого Пушкина. Он здесь учился, бродил вот по этим аллеям, смотрел на эти дворцы и беседки…
Ребята ходили, говорили. Юла чувствовал какую-то скованность. Это было странно, непонятно. Ведь прошло всего месяца три — четыре с Венькиного переселения, и вот он уже какой-то другой, и интересы у него другие, и вроде бы — чужой.
— А знаете, ребята, я недавно первый приз отхватил, — смущенно похвастался Венька.
— Приз? — оживилась Женя. — За что?
— Был такой конкурс… Олимпиада юных математиков. Ну вот…
— Ура! — сказал Юла. — Я всегда твердил: ты у нас станешь Альбертом Эйнштейном или, на худой конец, просто академиком.
Они шутили, смеялись, а скованность все не проходила.
— Да, кстати… — сказал Венька.
Полез в карман, достал какую-то измятую бумажку. Протянул ее Юле.
— Это я тебе… Давно уже приготовил. Ну, что смотришь? Список книг. Двадцать штук. На будущие полгода. Мы ж договорились? А то когда еще увидимся…
— Ага, — сказал Юла.
Сунул бумажку в карман. Да, молодец Венька! Надо бы поблагодарить, сказать какие-то хорошие слова. Но почему- то все они вдруг исчезли. Всегда вот так; когда нужно, исчезают слова… Да еще при Жене.
— Спасибо! — сказал Юла.
И опять вышло как-то сухо, совсем не так, как он хотел. Все сегодня получалось не так.
— А прошлый-то список одолел? — поинтересовался Венька.
— Почти.
Они замолчали. Так, молча, шли по чистеньким зеленым улицам.
— Да! — вдруг воскликнул Венька. — А знаете, кто у меня позавчера был?! Ни за что не отгадаете! — Он обвел вспыхнувшими глазами ребят, выдержал долгую паузу, как опытный артист, чтобы зрители больше помучились. — Инквизитор!
Юла ахнул.
— Илья Николаевич? Не может быть?
Венька усмехнулся.
— Я и сам сперва удивился. Приехал. Целый час со мной бродил. И двенадцать значков подарил. Все французские.
Да… Юла даже головой покачал. Вот уж никогда бы не подумал! Они замолчали. Опять долго шли молча. Вроде бы и говорить было не о чем. Неужели же и впрямь за три месяца они так изменились?
Идти молча было совсем неловко. И все трое ощущали это, и поэтому скованность еще усиливалась.
Выручил, как ни странно, Игнат Васильевич. Да, да! Тренер вдруг показался из-за угла. Это было так неожиданно, Юла даже остановился. Здесь, в Пушкине, его тренер?!
— Ну, что удивился? — рассмеялся Игнат Васильевич. — Проще простого. Я здесь живу. С самого рождения. А вот ты как тут очутился?
— Приехал. К другу.
Юла познакомил ребят со своим тренером. Когда Игнат Васильевич ушел, Женя сказала:
— Смотри-ка! Тренер, а лицо вроде бы интеллигентное.
Юла решил не лезть в спор. Ладно, пускай тешится.
Но Венька стал настойчиво расспрашивать о тренере. И Юла — слово за слово — увлекся, рассказал, какой удивительный человек Игнат Васильевич.
* * *
Удивительный человек — Игнат Васильевич! Чем больше Юла общался с ним, тем сильнее привлекал его к себе молодой тренер.
А казалось бы, почему? Ведь он вечно выискивал в Юле какие-то новые и новые недостатки. Именно выискивал. Будто нарочно. Будто Игнат Васильевич только и думал: к чему бы еще придраться? Казалось бы все идет у Юлы хорошо. И на тренировках. И на состязаниях. И первый разряд получил. И режим соблюдает. И все прочее.
А тренер молча глядит-глядит своими цепкими всевидящими глазами, а потом вдруг заявит:
— Шея…
И такой жест сделает, будто: «Нет, милый, не хотел я говорить, портить тебе настроение, да ничего не попишешь, вынужден сказать, жидковата у тебя шея».
И начинается… На каждом занятии теперь Юла подолгу стоит на мосту. И не просто стоит, а посадит себе на грудь какого-нибудь парня поувесистей и раскачивается. У борцов это называется — «качать шею».
Трудно это. И однообразно. И надоедливо. Но необходимо. Шея крепнет, становится железной.
Дома тоже. Каждый день — мост. Хоть четверть часа, но непременно каждый день. Да не вздумай обмануть тренера. Все равно не удастся. Игнат Васильевич все видит.
Ты стоишь на мосту, а он подойдет, сядет тебе на грудь, как на диванчик, сидит, байки рассказывает.
— Это что! — говорит. — Вот раньше были борцы. В цирках выступали. Такие номера показывали! Станет на мост, а на грудь ему камень положат. Большущий. И двое — добровольцы из публики — кувалдами грохают по камню. Пока не раздолбают на куски.
… Сидит Игнат Васильевич на Юле, покачивается. Мягко ему, удобно. Неторопливо рассказывает.
— А был такой борец Николай Разин. Он стоял на мосту, а на грудь ему клали деревянную площадку, а на площадке оркестр усаживался. Семь человек! И играл оркестр венский вальс. Вот так-то!
«Семь человек!» — думает Юла.
Тут один сидит — и то чувствительно. А то — семь!
