Юла был упрям. И настойчив. И очень хотел стать сильным.
Игнат Васильевич сразу это подметил.
«Если не остынет, будет толк, — думал он, наблюдая за схватками Юлы. — И кураж хороший».
Это слово сейчас почти не употребляется. А у старых спортсменов оно было в ходу. И обозначало: боевой задор, волю, напористость. И главное — жажду победы. Победить! Во что бы то ни стало! Умереть, но победить! «Без куража нет борца», — говорили когда-то.
С Андреем Рагзаем Юла на ковре не встречался. И не мог встретиться. Рагзай был средневесом. Впрочем, у Юлы и мыслей таких не было — тягаться с Рагзаем. С Аполлоном плюс Геркулесом.
Но шли годы. Мощные плечи Рагзая оставались все такими же мощными. Но не более.
Его сильные, с длинными эластичными мышцами ноги не стали слабее. Но и сильнее не стали.
Он как бы остановился. Да, остановился в пути. Но в дороге нельзя делать длительные остановки. Путь — это путь. Вечное, непрерывное движение к цели. Краткие передышки — да, длительные остановки — нет.
Так прошло года три. Юла шагнул из наилегчайшей категории в легчайшую, а потом и в полулегкую. И интересно: даже в полулегкой он почти сразу стал первым среди ребят.
Тренировка! Все решала тренировка, в которую Юла втянулся прочно, охотно и навсегда.
Шли дни. Юла был первым в своем полулегком весе. Рагзай — первым среди средневесов. И хотя они никогда не встречались и не могли встретиться на ковре, меж ними шел как бы заочный поединок, как бы незримая дуэль.
Юла видел: Рагзай теперь украдкой приглядывается к нему. И на тренировках, и на соревнованиях. Будто изучает его, отыскивает слабину.
К чему бы? Ведь им никогда не встречаться на ковре?
— Ревнует! — однажды шепнул Юле Игнат Васильевич, после того как Рагзай отошел от ковра, где боролся Юла.
Юла пожал плечами. А чего ревновать-то? Что он — чемпион СССР?
— Ленив наш Аполлон, — пояснил Игнат Васильевич. — А это в спорте — самая гибель. Впрочем, не только в спорте. — И он опять повторил свою излюбленную присказку: — Человек себя лепит.
Иногда Юла и Рагзай вместе возвращались после тренировки. Благо жили они по соседству. Идти рядом с Рагзаем было нелегко. Прохожие оглядывались на него. И немудрено! Высокий, синие глаза, черные волосы. Одет модно, со вкусом. Это отец привозил Андрею обновки изо всех командировок.
Рядом с Рагзаем Юла казался невзрачным. И ростом ниже, и лицо неприметное. И тужурка старая, из отцовской куртки перешитая.
Они шли и беседовали.
И Юла всегда поражался: как легко живется Рагзаю! И как он талантлив! Во всем талантлив.
И на ковре: тренер показывает новый прием, все ребята еще только осваивают его, приноравливаются, а Андрей уже демонстрирует новинку. И даже — с блеском!
А в жизни он еще талантливей. И начитан, и остроумен.
Юла не знал, что Рагзай, вот этот блестящий Рагзай завидовал ему, Юле. Его упорству, терпению. Его неколебимой настойчивости.
Шагая домой, говорили они обо всем. Но больше всего, пожалуй, о времени. Да, это была главная забота. Спорт, как ни крути, столько часов отнимает — прямо, хоть волком вой.
— А ты поменьше тренируйся, — как-то сказал Юле Рагзай. — Если все кроссы, да все зарядки, да все упражнения по-честному делать!.. — Он присвистнул. — Ого! Тогда и про кино забудь! И про телевизор!
Юла покачал головой. Трудно, конечно. Но сокращать тренировки нельзя. Нет, ни в коем случае.
— Тут выход один, — сказал Юла. — График. Железный график. Я расписал весь день, чтобы ни минутки зря не пропадало. Только так!
Однажды, когда они возвращались с тренировки, Юла предложил:
— Хочешь, Кванта покажу?
Они поднялись в квартиру к Григорию Денисовичу, взяли собаку и пошли гулять.
— А кто этот… лысый… с железными зубами?… — спросил Рагзай на улице.
— Григорий Денисович? О! Хоть и чужой он мне, а почти как второй отец.
Рагзай усмехнулся.
— Второй отец?! Не люблю я этих слюнявых сантиментов.
— А это не сантименты. Это правда. Если бы не он…
И Юла рассказал и про «волшебный совет», и про то, как Григорий Денисович добился, чтоб его зачислили в спортшколу. И про многое другое.
— В общем, Христосик! — подытожил Рагзай.
— Нет, он не Христос. Просто он… долги платит, — сердито возразил Юла.
Рагзай, конечно, не понял. И Юла рассказал и про сплющенную пулю на столе у Григория Денисовича, и про Саида, который своим телом заслонил ротного.
— Брось, — махнул рукой Рагзай. — Мне и в книгах осточертели эти назидательные истории для дошколят. Двадцатый век — это знаешь какой век? Жестокий век!
Юла усмехнулся. Сразу вспомнился ему Венька. Тот всегда говорил: «Двадцатый век — это знаешь какой век?».
И вот ведь как странно получается: все говорят о двадцатом веке — и Венька, и Женя, и Рагзай — и у всех этот век — разный.
Для Веньки наш век — это век науки, век физики и математики, век небывалых открытий; для Жени двадцатый век — это век тонкой душевности и нравственной чистоты; а вот у Рагзая получается, что наш век — это грубый, бесчеловечный, жестокий век.
— В двадцатом веке, — продолжал Рагзай, — каждый за себя и каждый для себя. А все эти сказочки про Христосиков… — Он махнул рукой. — Ты вот выходишь на ковер. Ты и финты применяешь, и хитрости. А жизнь — та же борьба!
— На ковре передо мной противник, — хмуро возразил Юла. — А в жизни рядом со мной товарищ.
Рагзай усмехнулся. Так они и расстались, сердитые, недовольные друг другом.
* * *
Все складывалось у Юлы вроде бы неплохо, только вот мать никак не могла примириться с этим «баловством». Так она называла борьбу.
Казалось бы, мать должна радоваться: Юла окреп, возмужал. Но она словно не видела этого. Зато каждую царапину, каждый ушиб — а чего не бывает на тренировках?! — она сразу подмечала. И ворчала так, будто сыну сломали позвоночник.
А главное, она боялась, что «баловство это» помешает сыну учиться. И как Юла ни убеждал ее, как ни доказывал, что отметки у него нисколько не ухудшились, мать все равно злилась: «Вот вышибут тебя из школы, помяни мое слово».
Дмитрий Прокофьевич твердо поддержал мать.
— Сила для чего человеку дана? — внушительно, как всегда, спросил он. И сам же ответил: — Сила — для дела. Чтобы землю копать, бревна ворочать. А друг другу ребра ломать — несерьезно это. Несолидно. Ну, повозился ты два часа на ковре, силушки истратил воз, а какую продукцию произвел? Ага! Выходит, вхолостую старался!
А однажды разразился скандал. Юла в тот день пришел после соревнований с расцарапанной щекой. Хоть и коротко острижены ногти у борцов, но… бывает. Царапина была неглубокая, однако некрасивая. Наискось, через всю щеку. И даже на подбородок налезала. А медсестра еще прижгла йодом, и стало совсем «загляденье»…
— Вот-вот! — кричала мать. — А завтра тебе глаз выколют! А послезавтра — ногу вывернут. Я этих костоломов знаю. Все! Кончилось мое согласие. Никакой больше борьбы! Только через мой труп!
Юла знал свою мать. Иногда на нее «находило». И тогда переспорить ее было очень трудно. Он не на шутку встревожился: а вдруг мать, в самом деле, пойдет в спортшколу?
У них такие случаи бывали. Особенно у боксеров. Там то и дело какая-нибудь мамаша устраивала истерику. «Не хочу, чтоб моего Вовочку дубасили по голове! Это не спорт — это варварство! У меня такой слабый ребенок»! А огромный, на голову выше мамаши, «ребенок» краснел и дергал мамочку за рукав: «Ну перестань, ну пожалуйста».
Утром Юла рассказал Григорию Денисовичу и про мать, и про незримую дуэль с Рагзаем.
— Таких дуэлей всегда много в жизни, — в раздумье сказал Григорий Денисович. — Если хочешь, вся жизнь — это бесконечные незримые дуэли. Соревнование. И пожалуй, оно и неплохо. А насчет матери… Ничего. Просто нервничает женщина. Пройдет. — Скобка у него на щеке сжалась и разжалась. — Пройдет, — повторил он.
а этот раз Григорий Денисович ошибся. Юла пришел на тренировку и не успел даже переодеться, как к нему подскочил шустрый Вась-Карась.
— Тебе бы на полчаса раньше пожаловать! Вот насладился бы! Великолепный концерт! Колоратурное сопрано!..
Юла еще толком не понял, в чем дело, но сердце екнуло от недоброго предчувствия. Он быстро натянул трико и вышел в зал. Рагзай тотчас отвел его в сторонку.
— Ты мать встретил?
— Мать? — удивился Юла.
— Ну, да! Она только что была тут. И такое выдала! И директору, и нашему Игнату!.. На всю школу орала…
Юла бросился в кабинет тренера. О, свою мать он знал! Очень даже знал! Если уж она распалится — держись!..
Игнат Васильевич посмотрел на него спокойными, но хмурыми глазами.
— Да, брат, такие вот цветочки-ягодки… — сказал он.
