Милка Астахова шла в школу, конечно, одна из первых. Нос у неё задирался, и она ничего не видела впереди себя. В одной руке она несла портфель, а в другой банку. Я ей махнул рукой, но она не видит. Чешет себе по тротуару. Я тогда подскочил и говорю:
— Милка!
Она как крикнет — и банку на тротуар уронила. А из банки — я смотрю — змея вылезает.
— Не бойся, — говорит Милка, — это уж. Я его у знакомых выпросила для нашего живого уголка.
А тут вокруг нас уже прохожие собираться начали. Мне такое внимание ни к чему, и я Милке говорю:
— Бросай своего ужа, пошли, что я тебе покажу!
Но она бросать ужа ни за что не хочет, а запихивает его обратно в полиэтиленовую банку и говорит прохожим:
— Не беспокойтесь! Это уж. Из всего отряда змей и пресмыкающихся это самое безобидное животное…
Ну, думаю, сейчас лекцию читать будет!
— Милка, — говорю, — сунь его в портфель и пойдём. Что я тебе покажу!
— А разве ты уже выздоровел? — спрашивает Милка.
Между прочим, первый человек, который мне такой вопрос задал. Я даже немного опешил, потому что забыл, что я болен.
— Разве не видишь? — говорю. — Идём!
— А почему же ты в школу не ходишь? — спрашивает Милка.
И зачем именно её я встретил? Липучка. Приставала. Выскочка.
— Идём, что покажу…
Только мы сунулись в подворотню, а оттуда на нас Кирилл движется со своим отцом. Отец с большим жёлтым портфелем, в очках.
— Кирилл, — говорит Милка, — смотри, что в банке! Догадываешься, кто это?
— Не кто это, а что это, — говорит Кириллов отец и ставит портфель на пол, а банку берёт в руки.
Милка счастлива, она тут же начинает тараторить про пресмыкающихся, а я себя проклинаю, что с ней связался.
Но зря я себя проклинал. Именно Милка была тем самым человеком, который был нам с Репой необходим. У неё был большой организационный опыт. Она всё могла организовать. И как только она увидела Тамерлана, то сразу про своего ужа забыла и даже оставила его около ящика, когда, наахавшись вдоволь и насмотревшись, побежала в школу собирать завтраки и деньги.
Кирилл, так тот просто сказал:
— Я в школу не пойду. Я буду здесь дежурить.
— А это видел? — Репа показал ему фигу. — Может, не ты будешь здесь дежурить, а я? А ты, маменькин сынок, давай двигай вперёд. Учись на учёного.
— Оставь, — сказал я Репе. — Если мы начнём ссориться, ничего у нас не выйдет.
Репа промолчал и отошёл в сторону.
— Я домой забегу, — осенило вдруг Кирилла, — картошки ему принесу поесть.
Через пять минут он и верно притащил полную сетку картошки. Я удивился, увидев его с этой сеткой:
— Как это ты смог вынести?
— Ерунда! — сказал гордый Кирюха. — Я матери сказал, что у нас посадки. Что мы картошку будем в ящики сажать. Она спросила: «Как?» Я сказал: «Глазка́ми».
Репа заржал так, что испугал Тамерлана.
— Глазка́ми, — хохотал он и хлопал себя по коленкам. — А ты, оказывается, ничего. Подходящий мужик. Как зовут тебя?
— Кирилл, — ответил я за Кирюху.
Может быть, теперь Репа не будет называть Кирилла маменькиным сынком.
Каждую перемену Милка приносила нам завтраки и деньги.
— А ты сам-то ел? — спросил меня Кирюха и достал из ящика, в который мы сваливали еду, бутерброд с ветчиной. — Ешь!
Я посмотрел на Тамерлана, не обидится ли он, но он медленно жевал яблоко и ни на кого не смотрел.
— Он ветчину всё равно не ест, — сказала Милка.
— Ты откуда знаешь? — спросил Репа.
— Он относится к отряду парнокопытных млекопитающих. Он не должен есть мясо.
Репа считал деньги. Они лежали в большом Милкином пенале. И хотя была собрана целая куча денег — четыре рубля восемьдесят семь копеек, — всё равно было мало.
— Я могу ещё бутылки сдать, — предложил Репа.
— Какие бутылки? — удивилась Милка.
— Отцовы. Рубля на полтора наберётся.
— У тебя не примут, — сказал я. — У несовершеннолетних не берут.
— Это я-то несовершеннолетний? — удивился Репа. — Да я с девяти лет совершеннолетний. Ну, я пошёл!
И Репа отправился сдавать бутылки.
— И я тоже пойду. Я договорилась с председателем совета дружины, что она объявит общешкольный сбор, — сказала Милка.
— А ты куда пойдёшь? — спросил я Кирилла.
— Я с тобой буду, — сказал Кирилл. — Астахова, — крикнул он вдогонку Милке, — ужа забери!
Глава тридцать пятая со счастливым концом
Внизу меня ждала машина. Михаил Иванович должен был отвезти меня на студию.
Телефонный звонок настиг меня у самой двери. Я вернулся.
— Приезжайте немедленно, — сказал взволнованный голос Натальи Васильевны.
— Но у меня встреча с художником на студии.
— А вы не можете перенести встречу?
— Что-нибудь с Алёшей?
— Ваше вмешательство необходимо. Приезжайте сейчас же.
Михаилу Ивановичу хорошо был известен адрес школы. Ещё на подъезде я заметил рядом со школой необычное движение. Поток ребят устремлялся во двор соседнего здания. Я попросил Михаила Ивановича подождать, а сам, выскочив из машины, быстро зашагал вместе со всеми. Мы прошли один двор, другой, нырнули в какую-то галерею и оказались в узком тупике, заполненном детьми. Ослепительное солнце заливало светом это волнующееся, живое, разноцветное, гудящее, как пчелиный улей, пространство. Я протиснулся вперёд. Никогда я не видел картины более удивительной, более странной и неожиданной.
Посреди каменного мешка, образованного стенами старинных домов, стоял белый конь. Не узнать его я не мог. Это Тамерлан стоял, приподняв перебинтованную ногу, выгнув шею и пугливо озираясь вокруг.
Неподалёку на перевёрнутом деревянном ящике, напрягаясь, вытянувшись, прямая и непреклонная, стояла директор школы.
— Я требую, — долетело до меня, — возвращения лошади соответствующим инстанциям.
Слова эти были встречены неодобрительным гулом.
— Я требую наказания виновных. Мы должны расследовать это позорное дело, которое пятном…
Я поискал глазами Наталью Васильевну и нашёл её. Она была растеряна. Да и было от чего растеряться!
Алёша, осунувшийся и ставший ещё более угловатым, решительно сжав губы, держал Тамерлана за уздечку. Я знал это выражение угрюмой, отчуждённой решительности на его лице. Когда-то по этому выражению я нашёл его среди тысячи людей. И сейчас узнавал это выражение с чувством такой же гордости, с каким отец узнаёт в сыне черты сходства с собой.
Наталья Васильевна заметила меня. Она приподняла руку в знак приветствия. Я протиснулся поближе, и она, наклонившись, тихо сказала мне, как и почему Тамерлан оказался здесь.
— И вот сейчас, — произнесла директор, — наш завхоз возьмёт лошадь и передаст её заинтересованным органам.
Коренастый крепыш, именуемый завхозом, с безмятежным видом шагнул вперёд, но шеренга ребят неожиданно сомкнулась перед ним. Они взялись за руки и стали заслоном на пути к Тамерлану. Конь пугливо отпрянул. Алёша едва удержал его за узду.
— Я требую, — сказала директор и слезла с ящика.
Ребята молчали. Девочки и мальчики, светлоглазые и темноглазые, сильные и слабые, большие и маленькие, они с одинаковой решимостью сцепили руки, заслонив Алёшу и коня.
Тогда я вышел вперёд и попросил слова у директора школы.
…Теперь я могу признаться вам в одной своей слабости. Я состарился, но так и не научился говорить сколько-нибудь складно. Ни в жарких спорах на студии, ни в проникновенных беседах с друзьями, ни с единственной женщиной, которую мне посчастливилось любить, ни даже на войне я не находил слов, способных служить хотя бы приблизительным отражением моих чувств и мыслей.
Откуда взялись эти слова в тот момент? Куда они исчезли из моей памяти, что даже не теперь, а гораздо раньше — в тот же день вечером — я не мог припомнить ни одного из них? Быть может, они вошли в сознание этих маленьких и решительных людей, перед которыми я стоял на ящике из-под картошки? Ведь если бы это было не так, разве поверили бы они тому, что я говорил?
А говорил я о Тамерлане. Благородная жизнь лошади, выносившей меня из огня, внезапно стала для меня биографией самого Тамерлана, и я рассказал им об этой жизни коня, полной самоотверженности, верности и преданности людям.
— Неужели, — спросил я, — вы верите, что люди могут убить животное, служившее им верой и правдой?
Я сам не верил в это и с лёгкой душой дал обещание, выполнить которое стоило мне большого труда:
— Я обещаю вам, ребята, что Тамерлан останется за вашей школой. Вы будете ездить верхом. У вас будет свой конь. Но для этого Тамерлана нужно вернуть в клуб, домой. Ты, Алёша, отведёшь его обратно.
— И я отведу, и я… — закричали какие-то мальчики и девочки.
— Ваша речь изобиловала серьёзными педагогическими ошибками, — сказала мне директор школы, когда я слез с ящика. — Но главное, что лошадь, наконец, вернут соответствующему учреждению, а трудовой ритм в школе будет восстановлен.
