Он сел на обочину, тут же вскочил, увидев приближающиеся фары. Завилял хвостом, но ревущая коробка промчалась мимо, обдав его снежной крошкой. Джимка заскулил. Он понимал, что произошло что-то странное, но не понимал что. Может, ему просто надо ждать? Он поплотнее уселся на кучу обледенелого песка, но вскоре ему стало холодно. Он задрожал, однако продолжал сидеть. Время от времени на дороге появлялись ревущие коробки. И всякий раз, завидев очередную, он привставал, ожидая, что сейчас она остановится, выскочит Нонна и заберет его наконец в тепло, прижмет к себе, и он оближет ей всю щеку…
Тьфу! Проклятый мир!
Нонна открыла глаза.
Она покачивалась в такси.
Все-таки у нее слишком живое воображение. Почему, почему в голову лезет только эта картинка, со скулящим Джимкой на обочине? Почему она не представит что-нибудь хорошее? Как его находят дети, например. А как радостно несут домой. И там у него начинается новая прекрасная жизнь.
Почему уже десять минут она видит только ледяную обочину, ледяную обочину, ледяную обочину…
– Стойте!
Таксист испуганно притормозил, Стас дернулся вперед, Джимка подпрыгнул.
– Ой, извините, я только что вспомнила, что забыла одну вещь, но жутко важную, прям кранты! Надо вернуться, обязательно, давайте скорее обратно в город.
– Ты чего? – подтолкнул ее в бок Стас, когда машина развернулась.
– А, ерунда, не обращай внимания. Мне эсэмэска пришла, срочно обратно надо.
Никакая эсэмэска ей не приходила, но сбитый с толку Стас, кажется, не заметил неувязки. Да ей и было все равно. Пусть думает, что хочет. А она все равно сделает так, как решила.
Ведь главное – делать то, что хочешь, иначе зачем вообще жить, правда?
* * *
Динка смотрела на Никиту и не понимала.
– Что?! Она его – что?!
– Она… отвезла его в лес, только не говорит куда. Попросила какого-то парня.
Никита был потрясен. Динка никогда не видела его таким. Наверно, в его жизни редко происходили вещи, которые он не мог объяснить. Воздух застыл хрустальной блестящей глыбой, заледенел, и они вмерзли в эту глыбу напротив друг друга. Поступок Нонны противоречил… всему. Нельзя так поступать в мире, где они целовались, смеялись и дышали под одним небом. Он забыл сейчас про Динку и пытался понять – как? Как она могла это сделать? Человек никогда бы так не поступил. Неужели Нонна – не человек?!
– Ах она жаба… – Динка выругалась, как сапожник, и воздух перед Никитой раскололся хрустальными острыми иглами. Стало легче, он задышал – и тут же на него обрушился черный, ночной заснеженный лес, в котором сейчас блуждал Джимка. Надо действовать, а не загружать мозг философскими вопросами.
Никита набрал Нонну, вжал трубку в ухо так, что стало больно. Он не знал, что ей скажет. Лишь бы услышать ее голос в ответ. А там он уболтает, вымолит, выжмет из нее, куда она дела щенка.
– Черт! Не отвечает…
– Я ее убью!!!
– Динка, стой!
Динка рванула в коридор – одеться, выбежать на улицу, найти Нонну и задушить. Наверно, это передалось Никите, потому что он поймал ее в прыжке и толкнул обратно на стул.
– Пусти меня! – заорала Динка, которая ненавидела сейчас всех – и его тоже.
– Куда ты?
– Не твое дело!
Он больше не удерживал. В прихожей Динка сдернула дубленку, завязала шнурки на ботинках, путаясь в петлях, зло раздергивая узлы. Никитова мама нарисовалась в коридоре:
– Что, Андрей уже приехал?
И тут страшно и громко заголосил звонок.
Динка вздрогнула, Никита рывком распахнул дверь.
На пороге стояла Нонна, а на руках у нее радостно извивался Джимка.
* * *
Они вышли в темный коридор барака вдвоем. Никита сунул щенка закаменевшей Динке, набросил куртку на одно плечо и прикрыл за собой дверь.
Нонна спустилась на пролет, остановилась у подоконника. Никита засмотрелся на знакомый силуэт в расклешенной дубленке, кашлянул.
– Нонна…
Ничего не получалось. Не клеилось. Из-за двери доносилось возбужденное тявканье, ветер лупил в дребезжащее стекло, деревянный барак покряхтывал и поскрипывал, пахло растаявшим снегом, и все время пересыхало в горле. Они столько раз целовались на этом самом месте, возле окна.
– Нонна…
– Ты трус! И подонок, – резанула она, хлопнув по подоконнику варежкой. – Я тебя ненавижу!
– Я сам себя, может, ненавижу… – трудно сглотнул Никита. – Только не из-за этого. А… помнишь, в самом начале?
– И что в начале?
– Мы же тогда… я тогда… я ведь не любил тебя, Нонна. Ты красавица, да! А я – урод. Моральный. Но я ведь пытался тебе сказать… Несколько раз. А ты и слушать не стала.
– Что… что ты несешь, Никитос?
– Я тебе говорил! Что мы не совсем подходим друг другу. Что я еще ничего не понял, не разобрался. Что я, конечно, счастлив… но не знаю, чем это кончится, наши встречи… Ведь это было, правда?
– Ты больной? – Нонна развернулась к нему.
– Да, может, и больной. На всю голову. Я хотел с тобой быть – и не хотел. Кто ж знал, что все так далеко зайдет? Я просто плыл по течению. Млел, когда мне говорили – о, Никитос, у тебя же Нонна – первая красавица в школе. Круто. Круто, понимаешь? Я был круче всех…
– А я правда… первая красавица?
– Нонна, ты просто… просто нет слов! Ослепительная.
– Тогда почему, Ник?
– Потому что я тебя не люблю. Я раньше не знал, сравнить было не с чем. А вот Динка появилась – и кое-что понял.
– Значит, все-таки из-за этой мымры?
– Нет, Нонна, – мягко перебил Никита. – Это ни при чем. Из-за любви. Я виноват, что сразу тебе не сказал, трус я, ты права. Прости. Можешь позвать своего парня – пусть вломит мне как следует. Ей-богу, легче станет. Пусть отпинает – ты ж хотела, чтоб побольней?
– Придурок! – закричала Нонна, хлеща его варежками по лицу. – Это я, я тебя бросила! Я тебя никогда не любила, я! Понял?! Я тебя убью… гад, гад, гад!
Она закрыла лицо руками и побежала по лестнице вниз.
Чавкнула входная дверь.
Никита вытер вспотевший лоб. Вытер струйку крови в уголке рта.
– Надо бы еще с ноги в живот, Нонна… Я заслужил.
* * *
К концу февраля город совсем завалило снегом. Динка пакетами покупала сладкие марокканские мандарины, но все равно нестерпимо хотелось тепла, солнышка, хорошей погоды.
Она бессовестно прогуливала школу вторую неделю. Никуда она не перевелась, да и девчонки перестали показательно ее игнорировать. Но все равно, на учебу не тянуло. Она показательно кашляла перед тетей, по вечерам нагревала градусник на батарее, а сама бегала каждый день к Никите. Не было времени ни на дневник, ни на Интернет, остались только письма Егору, одно из которых она как раз дописывала:
«Тут сугробы по шею, я таких и не видела никогда. Тебе бы точно не понравилось, я знаю, ты город любишь, а здесь кругом леса, и волки прямо на берег выходят, представляешь?
Так что новостей у меня особо никаких нет, кроме одной, главной – я была невообразимая дура, Егор, фантастическая дура. Теперь, оглядываясь назад, только головой качаю. Помнишь, как я тебе писала про Нонну, убить была ее готова порой, честное слово. Толика дико ненавидела.
А она… видишь, как получилось. Она про Джимку Никите специально наврала, чтобы помучить. А сама тут же притащила его обратно. Она ведь, если разобраться, нормальная девчонка, добрая. За Джимку я ей простила все. Даже письмо. Это она его Толику сдала, больше некому. Наверное, когда свою валентинку Никите передавала, там такая кутерьма творилась на балу. А может, и случайно нашла. Ладно, это неважно. Я тоже хороша, если подумать.
Но я буду исправляться. Я такая счастливая, что всех люблю, целый мир. И тебя тоже люблю, хоть ты мне и не пишешь. Слышишь, Егор? Я тебя тоже люблю! Раньше бы померла от стыда, если б такое написала. А теперь ничего, не страшно. Ладно, обнимаю, чудовище монгольское! Ты должен мне тридцать три письма. Или давай перейдем на скайп, жертва технического прогресса, я вчера поставила. Писем-то от тебя все равно не дождешься».
За окном снова крутила пурга, и не было этому ни конца ни края.
– Смотри, уже проталины у берега. Джимка, куда полез?
– Да пусть лезет, ему же интересно, там воды с палец. Первая весна у парня.
– А я в детстве, когда был маленьким, думал, что снег прилетает прямо со звезд.
– А я снежок однажды спрятала в морозильнике.
– И что?
– Год там пролежал, а потом, перед отъездом, я его с балкона кинула.
– А что ты будешь делать летом, Динка?
Динка отстранилась, замолчала. Она умела внезапно, среди веселья, становиться серьезной.
– Не знаю, Никита. Я пока тут останусь. Потом папе дадут новое направление, он мне уже писал. Опять куда-нибудь переведут… Конечно, я хочу здесь, с тобой школу закончить. И мне родители разрешат, наверно. Но потом ведь ты поедешь в Москву, верно?
– Да.
Под ногами захрустел тонкий ледок, они вышли к обледенелым камням на краю городского пляжа. Белое озеро мягко светилось впереди, сливаясь с пасмурным небом.
