— Я бы не поверил ни единому слову из этой истории, — произнес он, — если б она не была такой низкой и подлой, что очень похоже на моего сына Бевиса. Да, это очень похоже на Бевиса. Сколько мы от него позора натерпелись! Безвольный, лживый, порочный негодяй с самыми низменными наклонностями — таков был мой сын и наследник, тогдашний лорд Фаунтлерой. Вы говорите, что эта женщина невежественна и вульгарна?
— Я вынужден признать, что она и подписаться грамотно не умеет, — отвечал адвокат. — Она совершенно необразованна и не скрывает своих корыстных побуждений. Ее интересуют только деньги. Она по-своему красива, но это грубая красота и…
Тут старый адвокат из деликатности смолк и содрогнулся. Вены на лбу старого графа стали еще заметнее. Холодные капли пота проступили на нем. Он вынул платок, отер лоб и горько усмехнулся.
— А я-то, — произнес он, — я-то возражал против… другой женщины, против матери этого ребенка. — И он указал на спящего на диване мальчика. — Я отказывался ее признать. А уж она-то умеет подписаться. Видно, это возмездие мне.
Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате. Ужасные слова срывались в гневе с его губ. Жестокое разочарование и ярость сотрясали его, словно дерево в бурю. Гнев его был ужасен, и все же мистер Хэвишем заметил, что он ни на минуту не забывал о мальчике, спящем на желтых атласных подушках, и следил за тем, чтобы не раз будить его.
— Я должен был это предвидеть! — говорил он. — С самого своего рождения они меня только позорили! Я их обоих ненавидел, а они ненавидели меня! Бевис был еще хуже Мориса. Впрочем, я не желаю верить в то, что вы мне рассказали. Я буду оспаривать притязания этой женщины, бороться. Но это похоже на Бевиса — это так похоже на Бевиса!
Так он бушевал и расспрашивал о женщине и ее доказательствах и снова шагал по комнате, то бледнея, то багровея от сдерживаемой ярости. Наконец графу стало известно все вплоть до самых неприглядных подробностей. Мистер Хэвишем посмотрел на него с тревогой: граф выглядел измученным и совершенно разбитым; казалось, в нем произошла какая-то перемена. Приступы ярости всегда дорого ему стоили, однако на этот раз все обстояло гораздо серьезнее — ведь дело не ограничивалось одной только яростью.
Граф медленно подошел к дивану и остановился возле него.
— Если бы кто-то сказал мне, что я могу привязаться к ребенку, — тихо молвил он дрогнувшим голосом, — я бы ему не поверил. Я всегда не выносил детей — своих еще больше, чем чужих. Но к этому ребенку я привязался, а он, — тут граф горько усмехнулся, — он привязался ко мне. Меня здесь не любят и никогда не любили. Но он меня любит. Он меня никогда не боялся — и доверял мне. Он был бы лучшим графом Доринкортом, чем я. Я это знаю. Он сделал бы честь нашему имени.
Он склонился над мальчиком и с минуту вглядывался в его счастливое спящее лицо. Он сурово хмурил лохматые брови, впрочем, казалось, что гнев его оставил. Он протянул руку и откинул светлые волосы со лба мальчика, а затем повернулся и позвонил.
Когда самый рослый лакей вошел в комнату, он указал ему на диван.
— Отнесите, — начал он, и голос его слегка дрогнул, — отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.
Глава одиннадцатая. В АМЕРИКЕ БЕСПОКОЯТСЯ
Когда юный друг мистера Хоббса отбыл в замок Доринкорт, чтобы стать там лордом Фаунтлероем, и бакалейщик имел время осознать, что между ним и его маленьким другом, в обществе которого он провел столько приятных часов, лег Атлантический океан, он затосковал. Сказать по правде, мистер Хоббс не блистал ни умом, ни догадливостью; он был человек медлительный и тяжеловесный; знакомых у него было немного. Ему недоставало внутренней энергии, и он не умел развлечься на досуге — по правде говоря, все его развлечения ограничивались чтением газет и подведением счетов.
Впрочем, вести счета было для него делом непростым, так что порой он долго сидел над ними. Прежде маленький лорд Фаунтлерой, считавший быстро как на пальцах, так и на грифельной доске, пытался прийти ему на помощь; к тому же он умел слушать и так интересовался всем, что писалось в газете, вел с мистером Хоббсом такие длинные разговоры об англичанах и Революции, о республиканской партии и выборах, что его отъезд оставил невосполнимую брешь в бакалейной. Поначалу мистеру Хоббсу казалось, что Седрик где-то недалеко и скоро вернется; в одно прекрасное утро он поднимет глаза от газеты и увидит: в дверях стоит Седрик в своем белом костюмчике, красных чулочках и сдвинутой на макушку соломенной шляпе и весело говорит: «Хэлло, мистер Хоббс! Ну и жара сегодня — правда?»
Однако дни шли, Седрик не возвращался, и мистер Хоббс начал скучать и беспокоиться. Теперь даже газета не доставляла ему прежнего удовольствия. Прочитав газету от первого до последнего слова, он клал ее на колени и долго сидел, глядя на высокий табурет. На ножках табурета были отметины, которые приводили его в грусть и уныние. Эти отметины оставили каблуки будущего графа Доринкорта, болтавшего ногами во время беседы. Оказывается, ногами болтают даже юные лорды; ни благородная кровь, ни длинная родословная не мешают оставлять отметины на мебели. Насмотревшись на отметины, мистер Хоббс вынимал золотые часы, открывал крышку и любовался надписью: «Мистеру Хоббсу от его старого друга лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас». Насмотревшись на надпись, мистер Хоббс защелкивал крышку, со вздохом поднимался и шел к двери, где останавливался между ящиком с картофелем и бочкой с яблоками и принимался смотреть на улицу. Вечером, заперев лавку, он закуривал трубку и степенно шагал по тротуару, пока не доходил до домика, где когда-то жил Седрик, и на окне которого теперь красовалась надпись: «Сдается». Тут он останавливался, смотрел на окна, качал головой, пыхтел трубкой, а постояв, уныло направлялся домой.
Так продолжалось две или три недели, пока в голову ему не пришла одна мысль. Он был таким тяжелодумом, что на обдумывание новой мысли у него уходило не меньше двух-трех недель. Как правило, новые мысли он недолюбливал, предпочитая во всем полагаться на старые. Однако теперь, по прошествии двух-трех недель, в течение которых ему ничуть не стало легче и настроение у него все ухудшалось, в голове у него забрезжил некий план. Он решил навестить Дика.
Прежде чем прийти к такому решению, он выкурил множество трубок, но все же наконец решение было принято. О Дике он знал все. Седрик ему не раз о нем рассказывал; и потому мистер Хоббс подумал, не полегчает ли у него на душе, если он отправится побеседовать с Диком.
Однажды днем, когда Дик усердно чистил сапоги одного клиента, возле него на тротуаре остановился невысокий полный человек с обрюзгшим лицом и лысым черепом и принялся внимательно изучать вывеску, которая гласила:
«Прафесор Дик Типтон Его не обскачешь!»
Он так долго ее изучал, что Дик почувствовал к нему живейший интерес и, придав сапогам своего клиента окончательный блеск, спросил толстяка:
— Вам наблестить, сэр?
Толстяк решительно приблизился и поставил ногу на подставку.
— Да, — сказал он.
Дик принялся за работу, а толстяк поглядывал то на вывеску, то на Дика.
— Откуда это у тебя? — спросил он наконец.
— От одного мальчугана, — отвечал Дик, — моего дружка. Он мне все обзаведение подарил. Второго такого мальчугана во всем свете не сыщешь. Теперь он в Англии. Уехал, чтобы стать… этим… как его… лордом.
— Лорд… Лорд… — произнес мистер Хоббс с расстановкой. — Лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт?
Дик чуть не выронил щетку из рук.
— Хозяин, вы с ним, кажись, сами знакомы?
— Да, я его знаю, — отвечал мистер Хоббс, утирая взмокший лоб, — с самого его рождения. Мы с ним всю жизнь знакомы, вот оно как.
Он разволновался, вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал надпись на крышке Дику.
— «Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас», — прочитал он вслух. — Это он мне на память подарил. «Я хочу, чтобы вы меня не забывали», — это он мне так сказал. Да я б его и так помнил, — продолжал мистер Хоббс, качая головой, — даже если б он мне ничего не дарил… или я его больше бы в жизнь не увидел. Такого друга любой бы помнил.
— Да, такого мальчугана поискать, — согласился Дик. — А до чего смелый! Такого смелого малыша я в жизни не видывал! Я его очень уважал, очень, а уж какие мы с ним друзья были! Мы с ним враз подружились, и знаете как? Я ему мячик из-под кареты выхватил, а он это запомнил. Бывало, придет сюда с матушкой или нянькой и всегда кричит: «Хэлло, Дик!» Здоровается, словно взрослый, а сам-то совсем еще крошка и одет в платьице. Веселый был парнишка, поговоришь с ним, и вроде на душе полегчает.
— Это уж точно, — подтвердил мистер Хоббс. — И зачем только было делать из него графа? Какой из него вышел бы бакалейщик! Да и в галантерее он бы равных себе не имел!
