— Вон там, идемте.
— Эге-ге, — покачал головой доктор, заглянув за перегородку. — Там темно.
Степка сорвался с места.
— Я сейчас принесу лампу.
Он знал, что двухсотсвечовая лампа на верстаке легко переносится куда угодно. У нее был длинный, почти десятиметровый провод. Эту лампу он и потащил за перегородку. Темная комнатушка осветилась. Степка только сейчас заметил, что над Гришиной койкой на стенке висят карманные часы на цепочке и какая-то фотография под стеклом. Впрочем, ему было не до фотографии. Он смотрел, как доктор заставляет Гришу открывать рот, показывать язык, как он выслушивает мастера, сосредоточенно шевеля бровями. Один раз, глубоко вздохнув, Гриша снова закашлялся. Так же мучительно и резко, как в прошлый раз. Все лицо мастера исказилось от боли. Степка отвернулся и стал смотреть на фотографическую карточку. На ней были изображены какие-то мужчина и женщина, стоящие рядом, рука об руку, в старомодных костюмах. Снизу, под ними, золотой вязью были вытиснены какие-то буквы, тускло поблескивали маленькие кружочки, похожие не то на монеты, не то на медали. Напрягая зрение, Степка увидел, что буквы под карточкой нерусские. С трудом он прочитал: «Август Шор, Франкфурт, Кайзерплац, 4».
— Ну-с, молодой человек, — обратился доктор к Степке. — А вы, позволю себе задать вопрос, родственники больного?
— Н-нет, — ответил Степка. — Мы так… Мы ухаживаем.
— Вот как? Ухаживаете? А если заболеете, что будет? Грипп — штука заразная.
Степка молчал.
— Ну, вот что, — решительно проговорил доктор, поднимаясь с табуретки и направляясь в помещение мастерской. — Никаких ухаживаний! Сейчас же марш по домам!
Таня стояла у верстака и поглядывала на вошедших Степку и доктора исподлобья.
— А кто же с ним будет? — спросила она. — Он же с голоду умрет.
— Придут родственники, — пожал плечами доктор, присаживаясь к верстаку и вынимая из кармана автоматическую ручку и пачку чистых бланков с сиреневыми печатями. — А детям здесь находиться никак нельзя.
— У него нет родственников, — сказал Степка.
— Ну, не знаю, знакомые…
— И знакомых нет. Только мы одни.
— Что? — Доктор взглянул на ребят с удивлением, и перо автоматической ручки, которой он, вероятно, собирался написать рецепт, повисло над бланком. — Но должен же у него кто-нибудь быть?
— Никого нету, — повторил Степка.
Эти слова озадачили толстенького доктора.
— Хм… — произнес он. — В больницу с гриппом вряд ли положат.
И вдруг неожиданно для самого себя Степка твердо сказал:
— Ни в какую больницу его класть не надо. Мы за ним ухаживать будем… Пока не выздоровеет.
Доктор задумался.
— Даже не знаю, что делать, — сказал он. — Не знаю… Ну, хорошо, — наконец решил он. — Хорошо. Согласен. Раз уж вы такие герои и не боитесь заболеть, ухаживайте. Только с одним условием. — Он многозначительно посмотрел на Степку и на Таню. — Первое — сшить марлевые повязки. Носить все время, пока вы здесь находитесь. Через каждые полчаса мыть руки. С мылом. Два раза. Чтобы скрипели, — добавил он строго. — И затем завтра утром пожалуйте в поликлинику на укол. Только таким путем я могу разрешить вам здесь находиться.
При упоминании об уколе Степке стало не по себе. Но он, не моргнув глазом, кивнул:
— Хорошо. Я приду.
— И я приду, — решительно объявила Таня.
Доктор усмехнулся.
— Ну, в таком случае я сдаюсь…
Красный уголок был полностью отремонтирован. Оклеенная голубыми обоями комната стала казаться выше и просторнее. Солнечные лучи лились сквозь чисто вымытые стекла. Сияли блестящей масляной краской рамы и двери. Выкрашенный пол блестел, словно каток.
Отрядная за несколько дней превратилась в уютную комнатку. Ребята сами сколотили скамейки и небольшой столик. Впрочем, для начала и эта мебель была хороша.
Яков Гаврилович, придя в уголок после того, как ребята покрасили пол, раз пять прошелся по доске, перекинутой через всю комнату — от входной двери до двери в кладовку. Эту Доску положили, чтобы не ступать на не просохшую еще краску. Яков Гаврилович ходил по ней, балансируя руками, как канатоходец, и, поцокав языком, сказал только:
— Ну и ну!
Столпившись в дверях, не переступая порога, ребята смотрели, как он ходит. Стояли и смотрели на Якова Гавриловича и Андрей с Тихоном Фомичом.
Вернувшись к двери в шестой раз, Яков Гаврилович вышел и стал подниматься по ступенькам. За ним двинулись и ребята. Во дворе он торжественно оглядел обступивших его «мастеров» и сказал:
— Спасибо вам, товарищи пионеры, от имени нашего домового комитета. Вам, Андрей Трофимович, особое спасибо. И вам, Тихон Фомич, тоже… — Затем он уже не торжественно, а деловито добавил, обращаясь к одному Тихону Фомичу: — Послезавтра заходите. Как договорились, все будет исполнено.
Старый мастер наморщил лоб и задумчиво пощипал бородку.
— Хочу заявленьице сделать, — откашлявшись, сказал он.
— А как же, конечно… — Яков Гаврилович несколько раз кивнул головой. — И заявленьице и счетик приложите. Это уж, как водится, для бухгалтерии…
— Не об том речь, — насупился Тихон Фомич и нетерпеливо повел плечом, словно удивляясь бестолковости начальника ЖЭКа. — Хочу устно заявленьице сделать. Оплаты мне никакой не надо. Отказываюсь.
Яков Гаврилович вытаращил глаза.
— Как? — переспросил он, уставясь на старика.
— Вот так, как сказал. Считайте, что для общественности… Как они… — Старик покосился на ребят, на Андрея и с гордостью добавил: — Для двухлетки.
— Видал? — шепотом сказал Женька, подтолкнув Степку локтем. — Перевоспитали.
Сообразив, что Тихон Фомич говорит всерьез и совсем не шутит, Яков Гаврилович засуетился.
— Да как же так? Это… это выходит… Да вам… Вас за такое… Надо благодарность вам…
— Мне благодарности не требуется, — медленно и даже как будто сурово сказал Тихон Фомич. — А вот они… — Он опять покосился на ребят. — Они, правда, постарались.
— Нет, нет, — закрутил головой Яков Гаврилович. — Это надо отметить…
— Да что там! — вмешался Андрей. — Обычное дело. Работал человек на благо общества… Ничего удивительного. А вы уж, Яков Гаврилович, готовы к награде представить. Все правильно. А Тихону Фомичу — спасибо.
…Итак, работа была позади. На два дня, пока просохнет краска, Андрей объявил отдых.
— А там, — добавил он, — снова за дело. Кают-компанию надо все-таки оборудовать. Да и мебель кое-какую для нашей отрядной смастерить не худо.
— А газета! Газета! — закричал Женька. — Заявляю официально, как редактор стенной печати: газету надо выпустить срочно!
Никому не хотелось отдыхать. Все уже привыкли с утра собираться вместе и работать. Поэтому было решено завтра же начать оборудование «кают-компании» и приступить к выпуску стенгазеты «Шило».
Бумагу для стенгазеты принесла из дома Оля Овчинникова — выпросила два листа у старшей сестры, которая училась в техникуме. Краски и кисточки раздобыл Андрей.
Когда высохли покрашенные полы, рамы и двери, Яков Гаврилович пришел в красный уголок в сопровождении пожилого мужчины строгого вида и молодой женщины в сером костюме и больших очках: это были представители райисполкома. Они осмотрели стены, потолки, потрогали пальцами рамы и ушли. И с тех пор начальник ЖЭКа в красный уголок не заглядывал. Отремонтированная комната пустовала. Впрочем, ключ от нее был у Андрея, и приходить в отрядную — бывшую кладовку — можно было в любое время.
И вот, лежа на полу, на животе в этой пустой комнате, Кузя Парамонов старательно выводил на чистом листе плотной бумаги большую зеленую букву «ш». Перед ним на газете были разложены краски, кисточки и стоял стакан с зеленоватой мутной водой. Вертикальные палочки у буквы «ш» торчали вкривь и вкось, и вся буква походила на изображение зеленого забора, на который нечаянно наехал автомобиль. Кузю единогласно выбрали художником, потому что брат у него работал маляром. Кузя проклинал и бумагу, и краски, и злосчастную букву, и свое злополучное родство. Мало того, что его выбрали художником, хотя он совершенно не умел рисовать. Мало того, что ему поручили написать название, стенгазеты «Шило», но потребовали еще, чтобы он непременно изобразил это самое шило, а на его острие насадил пьяницу, хулигана, сплетницу и «злостного неплательщика за квартиру» — это была личная просьба Якова Гавриловича.
Справившись кое-как с буквой «ш», Кузя тоскливо посмотрел на распахнутое окно. Со двора доносились задорные возгласы, смех, стук топора, мягкое пофыркиванье пилы… Там ребята сооружали «кают-компанию».
С тоскою прислушивался Кузя к их веселым голосам. Сердито взглянув на букву «ш», он вздохнул и принялся за «и». Хотя буквы получались и кривые, но с ними все-таки можно было сладить. Шило он, пожалуй, тоже мог бы изобразить. Но как быть с пьяницей, скандалистом, хулиганом, сплетницей и вдобавок со злостным неплательщиком? Пьяница — это еще куда ни шло: красный нос, в руке бутылка… Можно даже синяк под глазом… Хотя нет. Синяк лучше хулигану. А можно и тому и другому. Синей краски хватит… Но как нарисовать сплетницу? Или злостного неплательщика?..
