— Как же меня достало, что все вечно спрашивают, кто я из сестер! Даже вы бормочете: «Бонни-Гретхен-Цинни-Мэй», прежде чем вспомните, как меня зовут! Достало!
У Мэй начинался очередной припадок ярости, но я-то ее отлично понимала. Родители знали два имени: «Бон-Грет-Мэй-Цинни» и «Уилл-Бен-Сэм».
А Мэй продолжала:
— Ничего, теперь вы всегда сможете меня узнать. — Она потеребила полосатую ленточку в волосах. — Видите? Многоцветная. Начинается с «М». Как и «Мэй».
Я подумала, не переросла ли она ленточки, но потом решила, что они, должно быть, снова в моде. Мэй на моде помешана.
Семнадцатилетняя Гретхен подумала и сказала, что отныне будет носить все в голубых тонах.
— «Голубой» начинается с «Г», как и «Гретхен».
Не такая уж жертва. Голубой и так ее любимый цвет.
Одиннадцатилетняя Бонни решила ходить только в белом. Мне пришлось хуже: на «Ц» не начинается ни один цвет. Бонни посоветовала мне нарисовать на всех вещах циннию — есть такой цветок.
Так я и сделала. Но когда я спустилась вниз, мама растерянно уставилась на мое подсыхающее творение. Я изобразила на футболке красную циннию, и мама наверняка устало размышляла, какое это имя начинается на «К». Камилла? Кэти?
— Мам, это цинния. Я Цинни.
— Я знаю, — ответила она. — Я же вас всех различаю. Просто голова подчас забита другим. Да я тебя узнала бы и с завязанными глазами.
— Как это?
— Я же знаю Цинни. Я знаю звук ее шагов, ее запах. Ее... сияние. Я знаю, кто она.
«И кто же она?» — хотелось мне спросить, но я удержалась.
— Кстати, Цинни, ты ведь не циннию нарисовала, — сказала мама. — Это же роза, да?
Ничего себе. Оказывается, я нарисовала у себя на футболке розу. Мне стало жутко.
Младшие братья взялись за дело с другого бока. Десятилетний Уилл решил, что будет все время жевать укроп. Девятилетний Бен сказал, что всякий раз будет есть бобы, даже на завтрак. А семилетний Сэм, наш младший, решил из всего готовить суп. Кроме как за столом это не очень-то помогало отличить их друг от друга; впрочем, они все время обляпывались за едой, и по пятнам на одежде можно было как-то догадаться, что они ели на обед.
Мама и папа честно старались отгадывать наши знаки и звать каждого своим именем, но дядя Нэт даже и не пытался. Всех мальчишек он звал головастиками («самый маленький головастик», «самый большой головастик», уточнял он иногда), а девочек тыковками. Уверяю вас, Гретхен вовсе не нравилось быть «толстенной тыковкой».
* * *
Все мои братья и сестры любили сидеть дома — за компьютером, телевизором, приемником или телефоном. Только нам с Беном больше нравилось в саду, особенно с тех пор, как я окрепла. Даже насморк ко мне не привязывался вот уже несколько лет. И худшим наказанием для меня было сидеть в спальне или убирать гостиную.
— Нет ничего лучше свежего воздуха, — приговаривала тетя Джесси, и я была с ней полностью согласна.
Мы все делали во дворе: чистили картошку, перебирали белье, складывали рубашки... Мы даже гладили во дворе, когда не шел дождь. У тети Джесси был длиннющий шестиметровый шнур для утюга, который мы перебрасывали через окно кухни.
Я делила спальню с сестрами. По ночам, дождавшись, когда мы с Бонни уснем, Гретхен и Мэй начинали перешептываться. Однажды я подслушала, как они играют в «самый-самый».
— Ты у нас самая старшая и самая умная, — шепнула Мэй. — А я?
— Ты самая красивая.
— Правда?
— Конечно. Все это знают.
— Бонни самая хорошенькая, — сказала Мэй.
— Уилл самый сильный, а Бен самый добрый, да?
— Угу. А Сэм самый симпатичный.
— А Цинни? Мы забыли Цинни! — вспомнила Гретхен.
— Она... она... она самая странная и самая тупоголовая в мире замарашка!
И они приглушенно захихикали.
За пятницей пришла суббота. Папа и дядя Нэт взяли помидорную рассаду и отправились в поле. Один ящик они оставили для наших «огородов» за домом. У каждого из нас было по грядке. Неделю назад я посадила вокруг своей циннии. Голый холмик серой земли пугал меня, слишком он был похож на могилу тети Джесси.
Мама и папа придумали для нас правила: сажать можно что угодно; помогать они нам не будут, так что и пропалывать, и поливать, и уничтожать жуков на своих грядках мы должны сами; а с урожаем мы можем поступить как вздумается. Проще говоря, или съесть, или продать. В первый год я так тряслась над своими помидорами, что даже сама не могла к ним прикоснуться, не то что отдать на съедение другим. В конце концов они сгнили, и я долго рыдала.
В этот раз я посадила шесть помидорных кустиков, полила их из лейки и прошептала каждому по очереди, что он вырастет большим и сильным. Тетя Джесси говорила, что у каждого растения есть душа, и если обращаться с ним ласково, оно станет лучше расти и давать больше плодов.
А затем я незаметно выскользнула со двора и направилась к холмам. Я выбежала к ручью и помчалась вдоль него. Здесь начиналась моя тропа. Только моя и ничья больше — ведь это я ее нашла. Вернее, открыла заново. Тропа была здесь уже лет двести, но я наткнулась на нее незадолго до смерти тети Джесси.
Вышло это случайно. Я бродила по берегу ручья и заметила сонную лягушку. Глупышка упрыгала от меня в траву и запуталась. Я решила ей помочь — и тут наступила на что-то твердое и шаткое. Почва с чавканьем просела. Оказалось, подо мной плоская и широкая плита, покрытая сухими листьями и стеблями травы.
Я отступила на шаг назад — и чавканье послышалось вновь. Под ногами была вторая плита, уложенная край в край с первой. Несколько часов я ковырялась в траве и листьях, пока не расчистила кусок дорожки. Она начиналась у берега реки и звала за собой в холмы. Я чувствовала себя настоящей первооткрывательницей.
Несколько дней мне удавалось хранить находку в тайне. Мне так хотелось сберечь ее только для себя. Но вскоре за мной проследили Бен и Сэм. Я уже успела расчистить с километр дорожки, и они так всем этим впечатлились, что побежали за Уиллом и Бонни. Тут же у моей тропы собралась вся семья. Они прыгали по плитам, всплескивали руками и восклицали:
— Что это за дорога?
— И откуда она тут взялась?
— Интересно, кто ее построил?
— А куда она ведет?
Только дядя Нэт и тетя Джесси не проронили ни слова. Дядя Нэт ковырял край плиты носком сапога и озирался по сторонам так, словно с Луны свалился. В конце концов он произнес:
— Расшумелись-то как ни с того ни с сего головастики и тыковки.
— Ты что, знаешь, что это такое? — спросил папа.
— Да чертова дорога, — сказал дядя Нэт.
— Что за чертова дорога?
— Чертова дорога и есть. Никуда она не ведет.
— Любая дорога куда-то ведет, — сказал Уилл.
— Никуда она не ведет, — запоздалым эхом откликнулась тетя Джесси.
— Я пройду по ней от начала до конца! — решила Гретхен.
— Я с тобой! — обрадовался Уилл. Но тут на меня что-то нашло.
— Никуда вы не пойдете, — сказала я. — Дальше не расчищено. И вообще, это я расчищала, и дорога моя.
— Вот жаба, — обиделся Уилл. — Дорога-то общая.
Они словно пытались отобрать у меня самое дорогое. Было что-то в этой дороге, сама не знаю что, но такое важное, что я должна была ее отстоять.
— Ее открыла я. И расчистила тоже я.
— Ничего и не открыла. Дорога здесь и до тебя была, ты просто на нее наткнулась. Подумаешь, так каждый может, просто тебе повезло, — возразил Уилл.
— Зато я ее расчистила. Уилл не отступал:
— Но не всю же. Теперь я тоже буду расчищать.
— И я, — сказала Бонни. Здорово они все за меня решили.
— Никуда она не ведет, — повторил дядя Нэт.
Тетя Джесси выглядела какой-то испуганной. Я думала, она боится за нас, мало ли что может случиться с детьми в холмах — но я ошибалась. Дядя Нэт и тетя Джесси прекрасно знали, куда ведет тропа, и не хотели, чтобы эту тайну узнал кто-нибудь еще.
* * *
А вскоре я нашла свою дорогу на карте. Наш класс повели в краеведческий музей графства. Нехорошо так говорить, но это был самый скучный музей в мире. Внутри было темно и пахло плесенью; под стеклом лежали осколки керамики, пожелтевшие книги и портреты местных знаменитостей. Я чуть не умерла от скуки и затхлости, но тут на глаза мне попалась карта. На ней была прочерчена пунктирная линия; я проследила ее взглядом — и уперлась в слова: «Дорога из Байбэнкса в Чоктон».
Дорога из Байбэнкса в Чоктон! Я смотрела и смотрела на карту. На ней был отмечен только кусок пути из Байбэнкса, ведущий от окраин фермы. Самой фермы, правда, на карте не было. И моя тропа упиралась в край карты и обрывалась. Я спросила смотрительницу музея, нет ли у них других карт. И она отвела меня в темный, заросший паутиной подвал, где с потолка свисала одинокая голая лампочка. Там было целое море карт — отдельных листов и атласов, больших и маленьких, пыльных, пожелтевших. Вскоре мы откопали все карты, где была отмечена моя тропа. И составили из трех листов весь путь от начала до конца. Выходило где-то около тридцати километров. Смотрительница сделала для меня ксерокопии этих карт, и я спрятала их в шкафу под коллекцией бутылочных крышек. Кроме меня туда никто никогда не лазил.
