И он протянул пакет, завернутый в бумагу и перевязанный лентой.
Дедушка развернул – внутри оказался галстук.
— Настоящий шелк, — сказал Берра. — Страшно дорогой.
Нильс долго молча разглядывал галстук. Потом закашлялся – видно, в горло дым попал.
— Вот у меня какой внучек нашелся! — проговорил он наконец.
— А у меня дедушка! — подхватил Берра.
Мы засобирались домой, но Нильс устал и не мог идти. Тогда я сбегал в дом для престарелых за креслом на колесах. Мы усадили дедушку и покатили назад, а он всю дорогу насвистывал.
— Ну как, научился свистеть? — спросил Нильс Берру.
— Не совсем…
— В следующий раз покажешь, как у тебя выходит.
— Ладно. Обещаю.
После того вечера я долго не встречал Берру. Но как-то раз набрел на него: он сидел под деревом и старательно складывал губы трубочкой.
— Пошли, проведаем дедушку, — предложил я.
— Нет, сначала я должен научиться свистеть.
И он снова принялся надувать щеки. Я ушел – пусть себе упражняется.
Тренировки заняли несколько недель.
Наконец, когда похолодало и пожелтели листья на вишне в саду Густавссона, Берра вдруг объявился. Глаза усталые, но счастливые. Он двинул меня кулаком в плечо.
— Пошли к дедушке!
Он бежал всю дорогу, до самой нильсовой двери.
— А вот и я! — крикнул Берра, распахивая дверь.
Но комната была пуста.
Не было ни золотых часов, ни чучела птицы, ни фотографии тетеньки в синей шляпе.
Кровать была застелена. В комнате пахло мылом.
— Странно, — сказал я. — Может, он в парке.
В парке пели птицы. И чудесно пахло. Но дедушки нигде не было. Тогда мы пошли в столовую. Там нас заметила тетя Тора.
— Хотите кофе, мальчики? — предложила она.
— Нет, — ответил Берра. — Мы ищем дедушку.
Тетя Тора встала. Вытерла рот салфеткой. Положила руку Берре на плечо.
— Его здесь больше нет, — сказала она. — Он покинул нас.
— Может, он заблудился? С ним это случается, — предположил Берра.
Тетя Тора обняла Берру за плечи. Она сказала, что дедушка теперь на небе, что в субботу с ним можно будет попрощаться в часовне.
Берра был ужасно раздосадован. У него даже слезы навернулись на глаза. Он вырвался из ториных объятий.
— А я как раз научился свистеть! — крикнул он и пнул камень носком ботинка.
В субботу поднялся сильный ветер. Он гудел в кронах деревьев. Высоко в небе летели облака.
Берра зашел за мной. Он был в нарядной яркой рубашке, а волосы причесаны и приглажены.
— Пошли, простимся с дедушкой, — сказал Берра.
Но прежде мы пробрались в сад Густавссона и сорвали там самую красивую розу.
Перед часовней стоял похоронный автобус. Внутри уже все началось. Один дедушка играл что есть сил на органе. А на скамье сидели тетя Тора в черном платье, медсестра и еще кое-кто. Все смотрели на белый гроб, что стоял посреди комнаты.
— Сядем здесь, — сказал Берра. — Здесь хорошо видно.
Мы сели на скамью у самой двери. Когда смолкла музыка, появился священник и произнес речь. Очень короткую.
— Нильс был счастливым человеком. Особенно в конце жизни, — сказал священник. — Мы все любили его. Он не был одинок, хоть у него и не было родственников.
Тут Берра поднял руку и взмахнул ею так, что все обернулись.
— Он же был мой дедушка!
Потом все стали подходить к гробу и класть цветы. Мы с Беррой подошли последними. Поклонились. И Берра положил густавссонову розу на самый верх.
Я потянул его за руку, но он остался стоять у гроба.
— А теперь я посвищу! — объявил он.
Берра свистел, и его свист разносился по всей часовне.
Он свистел «Умеешь ли ты свистеть, Йоханна?»
— Ну как? — поинтересовался Берра, когда мы вышли на улицу.
— Здорово! — признал я. — Можешь быть доволен.
— А я и доволен.
Мы стояли на ветру и смотрели, как два дяденьки в черных перчатках вносили гроб в автобус.
— Что ж, по крайней мере, нам было весело вместе, — сказал Берра.
Автобус уехал. Мы махали ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
— Ну, что теперь будем делать? — спросил я.
— Пойдем запустим воздушного змея. Сегодня ветер подходящий.
Сикстен спит. Над его кроватью висит мамина фотография. В комнате темно и тихо. Луна смотрит с высоты на зеленый дом на улице Руссинвеген.
А где-то вдалеке по пустынным улицам мчит ночной автобус. За рулем — папа Сикстена. Он смотрит на часы, а затем переводит взгляд на фотографию сына, приклеенную на стекло.
Вот он тормозит автобус у края дороги. Нет, это не остановка. Просто рядом телефонная будка.
— Извините, — говорит папа в микрофон, — я на минутку.
Берет кошелек с мелочью и выходит из автобуса. Но когда он подходит ближе, оказывается, что телефон занят. В будке стоит длинноволосая женщина. Она привязала собаку снаружи и все говорит и говорит, словно наговориться не может. Папа Сикстена наклоняется и расстегивает собачий ошейник.
— Ну-ка — беги! — шепчет он псу.
Пес срывается с места, а папа поднимает пустой ошейник и тихонько стучит билетным компостером по стеклу.
В квартире Сикстена раздается звонок. Телефон звонит довольно долго. Не так-то легко разбудить мальчика.
Но наконец Сикстен откидывает одеяло. Он бежит через комнату. По валяющимся на полу носкам, рубашкам и трусам. Мчится по коридору и влетает в кухню — там стоит телефон.
— Привет, — запыхавшись, говорит он.
— Привет, — отвечает голос в трубке. — Это я!
— Знаю.
Сикстен сразу догадался, что это отец. Он звонит каждый раз, когда дежурит в ночную смену, и сын остается один дома.
— Ты что, не спишь? — спрашивает папа.
— Сплю.
— А со спичками не играешь?
До чего только не додумается папа, пока сидит за баранкой автобуса! То волнуется, не решил ли Сикстен поджечь дом, а то боится, что мальчик забыл запереть дверь и в квартиру ворвались грабители.
Папа всегда готов к худшему.
— Вроде нет, — отвечает Сикстен. — Вообще-то я спал.
— Молодец! А помнишь, что я тебе говорил о незнакомых людях на улице?
— Угу. Не волнуйся.
Сикстен берет ручку. Он рисует молнию на листке бумаги, который лежит на кухонном столе.
— А вот еще я подумал, — начинает папа и вдруг останавливается на полуслове. — О чем же я подумал?
— О конфорках, — подсказывает Сикстен.
— Ага, — радостно подхватывает отец. — Я их, конечно, выключил, но все же мне не следует оставлять тебя по ночам дома одного.
— Пустяки! — успокаивает его Сикстен. — Мне нравится быть одному. Кстати, мама звонила.
— Я тебя люблю, — говорит папа. — А теперь мне пора в автобус. Спокойной ночи.
Но Сикстену не так-то просто заснуть. По крайней мере сразу.
Он сидит в папином боксерском халате за кухонным столом. Скомкав листок с нарисованной молнией, кладет его на сковородку. Поджигает. Смотрит, как разгорается пламя. Здорово!
Здорово, когда целая ночь в полном твоем распоряжении.
Когда листок догорает, Сикстен кладет сковороду в мойку и тщательно ополаскивает.
Летнее солнце и шерстяные носки
Папа кричит, что завтрак готов. Сикстен разглядывает носки. Когда-то они были белыми.
— Иди скорее! — торопит папа.
— Сейчас, — откликается Сикстен и морщит нос: чистой одежды не осталось совсем. И получистой тоже. С тех пор как сломалась стиральная машина, вся летняя одежда постепенно кончилась.
Папа никак не соберется починить машину. После того как уехала мама, у папы все из рук валится. Вот и стиральную машину он разобрал, разложил детали на газете в ванной, а что дальше — неизвестно.
Все тонкие рубашки в пятнах. Последние джинсы Боббо залил ему в школьной столовой соусом.
Да, нелегкая задачка!
Когда Сикстен наконец появляется в кухне, папа уже завтракает. Он ест обстоятельно, как бывалый боксер, проработавший целую ночь — жареную грудинку с картошкой. Сыну он тоже положил изрядно — тарелку с верхом. Форменная водительская куртка висит на стуле. Жарко. Сквозь криво повешенные гардины солнце печет как ненормальное.
— Ну и погодка! — не отрывая глаз от тарелки, говорит папа. — Настоящее лето.
— Ага, — соглашается Сикстен. — Завтра, между прочим, последний день занятий.
Папа поднимает глаза. Смотрит на сына. Хмурится. Оглядывает мальчика с ног до головы.
— Нет, так не годится, — заключает он.
— Почему?
— Не по сезону.
На Сикстене лыжные брюки, такие тесные, что кажется, вот-вот лопнут, шерстяной свитер им под стать, на ногах — толстые серые шерстяные носки.
Сикстен усаживается за стол и поддевает вилкой кусок картошки.
— И что тебе не нравится?
— Да ведь лето на дворе! Жарища. Тебя же дразнить станут!
