А потом безнадежно махнула рукой:
— Занятие окончено. Надеюсь, завтра мы будем в более подходящем настроении.
Мы гуськом потянулись к выходу. Морин удержала меня за локоть:
— Эрин!
— Да?
— Почему ты вечно все делаешь мне наперекор? Что с тобой не так?
Я поцокала языком.
— Что с вами не так, хотите сказать?
Она поджала губы:
— Ты иногда так жестока! Я прямо не знаю, как с тобой разговаривать.
— Жестока?
— Ты намеренно причиняешь боль!
— Боль?
Смотрит, глаз не отводит. В них слезы блестят.
— Да, боль! А ведь ты такая способная, умная девочка! Мне всегда казалось, что из всех здешних детей ты…
— Я — что?
Качает головой. Глаза в пол.
— Именно ты могла бы мне помочь. Мне кажется, ты могла бы помочь мне помочь остальным.
Ну что ты будешь делать! С самого моего появления в «Белых вратах» между нами возникло что-то необъяснимое: мы страшно друг друга злим. Я отвернулась.
— Мне всегда казалось… — шепчет.
— Что?
— Если б у меня была дочка…
Стою жду.
— Что? — спрашиваю.
— Она была бы похожа на тебя, Эрин.
Я как развернусь, как зыркну на нее в упор:
— Да в этом-то все и дело! Если бы у вас была дочка, вы бы о ней заботились, не то что моя мама! Если бы у вас была дочка, она бы ни за что не оказалась в «Белых вратах»! Если б у вас была дочка, вы бы не сбились с пути, не ушли из дома и не умерли, как умер-да моя мама! Ну, скажите это вслух, чего молчать-то? Вы были бы в сто раз лучше, чем моя мама!
Я выбежала из комнаты. Отыскала в игровой Января.
— Сегодня вечером, — шепчу.
Он осклабился — настоящий дьявол:
— Сегодня вечером.
Я поднялась к себе и стала укладывать вещи. Достала из-под кровати рюкзачок. Запихала туда одежду и провизию, которую специально припасла на такой случай: несколько банок кока-колы, чипсы, пачку печенья. Упаковала складной нож и карманный фонарик, купленные во время последнего побега. Положила мыло, шампунь, полотенчико. Сосчитала деньги: три фунта двадцать семь пенсов. Достала из глубины ящика картонную коробку с сокровищами.
Развязала ленту, приподняла крышку. Вытащила прядь маминых волос, ее сережку-попугайчика, помятую фотографию, где мы стоим вдвоем перед нашим домиком, снимок из больницы, где я расту у нее в животе, ее помаду, ее лак для ногтей, ее последний флакончик духов. Разложила все это на подушке. Легонько провела по губам ее помадой «Луч заката». Мазнула мизинец ее лаком для ногтей «Черный тюльпан». Осторожно капнула на палец ее духами «Темный бархат» и провела пальцем по шее. Прилегла на кровать. В открытое окно задувал ветерок. Я закрыла глаза и прошептала:
— Мама! Мама!
Ответа не было.
Я глубоко вдохнула, втягивая в себя ее запах.
— Мама!
Лежу вспоминаю домишко, где мы так чудесно жили. Вспоминаю, как она смеялась, как мы играли. Вспоминаю, с каким вызовом ее глаза смотрели на мир и с какой нежностью — на меня. Она видела в жизни столько горя, но всегда говорила: не важно, что было в прошлом и что будет потом. Наша жизнь вдвоем в Сент-Габриэле навек останется для нее раем.
— Мама! — шепчу. — Мама! Мама!
Лежу перебираю все ее истории. Про то, как она встретила моего отца. Она была ненамного старше, чем я сейчас. Он был матросом с иностранного траулера, зашедшего в порт переждать шторм. Наплел ей с три короба: про морские приключения, про любовь на всю жизнь… Они провели ночь в дешевой гостинице недалеко от причала. Наутро она проснулась одна. Увидела в окно, как их судно уходит в море. Она говорила, что уже тогда, стоя у окна, почувствовала, что в ней трепещет и бьется новая жизнь — я.
— Мама! — шепчу. — Мама!
Вдохнула поглубже. Открыла глаза. Посмотрела на снимок из больницы, где я расту у нее в животе. Я — крошечное существо, плаваю у нее внутри, дрыгаю ручками и ножками. Нас соединял особый канатик. Ее еда была моей едой, ее кровь — моей кровью. Вспомнила ее рассказы о том, как она готовилась к моему рождению, как покупала кроватку в лавке Армии спасения, наклеивала картинки с ангелами и феями на стены нашей будущей спальни, как я росла у нее внутри и в ней крепло радостное ожидание, предчувствие рая. Она ходила, нежно придерживая живот. Она шептала мое имя: Эрин, Эрин! Уже тогда она пела мне песни и рассказывала, как чудесно мы заживем, когда я появлюсь на свет и нас станет в этом мире двое.
— Мама! — шепчу. — Мама!
Вижу как живые ее сияющие зеленые глаза, рыжие волосы, огненным венчиком обрамляющие прекрасное лицо. Вижу, как пляшут ее сережки-попугайчики. Вижу яркую помаду на губах, ногти, покрытые темным блестящим лаком. Представляю ее прикосновение, ее голос. Помню, как тогда в Сент-Габриэле мы с ней жили как подружки, а не как мать и дочь. Как нам было хорошо! Нам никто больше не был нужен. Но иногда мы говорили о том, что будет, если она встретит хорошего человека. Говорили о других детях, которые, может, еще появятся, о моих братьях и сестрах. Ты бы хотела братика или сестричку? — спрашивала она. И я отвечала: Да! Очень! Они порой снились мне, эти братья и сестры, маленькие, хорошенькие, лучащиеся счастьем.
— Мама! Мама!
Вспоминаю ее в больнице. Мне было десять лет, всего десять. Ей вводили все больше морфия, чтобы облегчить боль. Она то уплывала из реальности, то снова возвращалась. Помню, как она склонилась ко мне с постели и взяла в ладони мое лицо. Прошептала, что ничего не может поделать. Ее как будто уносит вода. Не плачь, сказала она мне. Я всегда буду с тобой. Всегда. Я держала ее за руку, и рука становилась все холоднее и холоднее.
— Мама! Мама!
И наконец она пришла и позвала шепотом:
— Эрин. Эрин.
Я почувствовала на плече ее руку, на щеке ее дыхание. Угадала по голосу, что она улыбается. Ее рука легла мне на плечо. Она обняла меня, как в детстве. Я прижалась к ней.
— Я тебя люблю, — прошептала я.
— Я знаю. И я тебя люблю, Эрин. Я всегда буду тебя любить. Всегда.
— Мы с Январем решили уплыть на плоту.
Она рассмеялась:
— Я знаю.
— И ты с нами?
— Я всегда буду с тобой, Эрин.
Сколько-то времени мы пролежали так в обнимку. Я была не в «Белых вратах», а в нашем садике перед домом на выезде из Сент-Габриэля. Садик пестрел цветами, у забора поспевал крыжовник. От реки доносились пронзительные крики чаек. Я вцепилась в мамину руку. Она тихонько запела мне в ухо «Бобби Шафто». Положила в ладонь мятную конфету. Потом коснулась губами моего лба, и вот мы уже снова в «Белых вратах», в моей комнате. Полежали еще немного. Я знала, что она скоро уйдет. Мне виделись река, плот, быстрое течение. Вернусь ли я назад?
Мы улыбнулись, заметив птицу. Она присела на подоконник, заглянула внутрь и наклонила головку, разглядывая нас. Потом залетела в комнату. Быстрокрылая темная птичка, вроде воробушка. Она запорхала над нашими головами. Сделала несколько кругов под потолком.
— Птичка! — говорю. — Смотри, птичка!
Мы рассмеялись.
Потом птичка вернулась на подоконник, глянула на нас, вылетела наружу и взмыла в небо высоко над домами.
Я села в кровати, слежу за ней.
Мы снова рассмеялись.
— Вот смешная! — говорю.
— Это птица жизни, — откликнулась мама.
— Птица жизни?
— Мы приходим в этот мир из темноты. Мы не знаем, где мы были раньше. Мы не знаем, куда уйдем потом. Но пока мы здесь, мы можем расправить крылья и лететь — главное, не бояться.
Я задумалась над ее словами.
— Понимаешь? — спрашивает.
— Кажется, да.
Она улыбнулась. Лежим молча, только иногда она шепчет мое имя.
— Она еще прилетит? — спрашиваю.
— Кто знает? Может, и прилетит, раз уж нашла сюда дорогу.
Мы прислушались к детским голосам за стеной.
— Иди, Эрин. Пора. Январь тебя ждет.
— Ты будешь со мной?
— Я буду с тобой. Иди. Не оставайся со мной в темноте. Расправь крылья. Лети отсюда.
И она исчезла. С нижнего этажа доносилось бормотание телевизора, с верхнего — чьи-то рыдания. Я сложила свои сокровища обратно в коробку. Завязала ленту. Сунула коробку в рюкзак, глубоко вдохнула и пошла вниз, к Январю.
Увидела его — и расхохоталась. На нем был его особый костюм для побегов: черные джинсы и черная флисовая куртка, черные с красным кроссовки и черная трикотажная шапка. Он играл в бильярд с Волосатиком Смартом. В углу стоял его рюкзак. Он подмигнул мне, отправил последний шар в лузу и сказал Волосатику, что ему пора. Трудно было не догадаться, что происходит. Волосатик осклабился и подмигнул. Фингерс подошла ко мне и тихо спросила:
— Вы ведь вернетесь, правда? Правда?
Мы обнялись.
— Конечно, — ответила я. — Далеко мы все равно не уйдем, нас поймают и вернут обратно.
