Решено было встретить родителей торжественно, под звуки горна, но где там! Славка Степанов, горнист, кинул куда-то горн и первым бросился навстречу автобусу.
С ликующим ревом мы наперегонки помчались по дороге. Автобус затормозил, дверцы спереди и сзади раскрылись, и родители, торопясь и роняя свертки, начали спускаться с подножки. Несколько минут у автобуса царила веселая неразбериха, раздавались звуки поцелуев и первые после продолжительной разлуки возгласы:
— Почему ты так похудел?
— Во что ты превратила свой новый сарафан?
Постепенно папы и мамы в обнимку со своими детьми выходили из круга и спешили куда-нибудь уединиться. Пошли и мы с мамой. Уходя, я оглянулась. Площадка перед автобусом опустела. На ней осталась одна только Аня Горчакова. Лицо ее выражало обиду, растерянность, горе. Она стала на ступеньку и заглянула внутрь автобуса, словно надеялась: вдруг ее папа с мамой все-таки там? Но автобус был пуст, даже шофер куда-то ушел.
Моя мама оставила меня и подошла к Ане:
— Твои, Анечка, здоровы, но приехать никак не смогли. У них неожиданный концерт. Просили передать, что очень жалеют и чтобы ты не огорчалась.
— А-а, — сказала Аня и повернулась, чтобы идти.
— Пойдем с нами на речку, — предложила моя мама.
Но Аня поблагодарила и отказалась. Сказала, что посидит лучше в палате, почитает. Она пошла к дому, и по походке ее, по низко опущенной голове видно было, что ей очень, очень грустно.
К обеду все, конечно, опоздали. За столом никто ничего не ел — наелись вкусных вещей, привезенных родителями. Тихий час отменили — нужно было готовиться к спектаклю.
Сооружали занавес на площадке перед столовой, выносили скамейки и стулья, ставили декорации. Когда почти все было готово, хватились Ани Горчаковой. Ее отыскали за домом, у старой липы с дуплом. Она сидела в траве и подшивала косынку.
— Ты что сидишь? — закричала Юля. — Ведь не начинается из-за тебя!
Аня подняла распухшее от слез лицо и вытерла глаза косынкой.
— Как ты будешь играть с таким лицом? — испугалась Юля. — Пойди умойся.
— Я вообще не буду играть, — сказала Аня.
— Как не будешь? — возмутились мы. — Все уже расселись! У тебя первая сцена!
— Мою роль Оксанка знает. Пусть она и играет.
Кто-то сбегал за Ольгой Николаевной. Воспитательница подошла и опустилась на корточки рядом с Аней.
— Возьми себя в руки, — сказала она негромко. — Ты коллектив подводишь.
— Да! — всхлипнула Аня. — Ко всем приехали, а я... А ко мне...
— Понимаю, — ответила воспитательница. — Но ты вот о чем подумай. Ты актрисой хочешь стать. А ведь настоящий актер, что бы ни случилось, обо всем должен забыть, когда выходит на сцену. Ведь всякое, Аня, бывает. Без этого не проживешь. Бывает, что и несчастье случится. А он, однако, играет. Если он, конечно, настоящий актер. Вот ты и попробуй доказать самой себе, что ты можешь стать настоящей актрисой. Считай, что это первый твой экзамен.
Аня подняла голову.
— Самой себе доказать? — повторила она.
Я не дослушала конца разговора, убежала к маме. Родители уже сидели в «зрительном зале» под открытым небом. Я примостилась возле мамы и стала ждать вместе со всеми.
Вышел Славка Степанов, объявил о начале спектакля. Два пионера из младшей группы, мрачные от чувства ответственности, раздвинули створки занавеса.
Не больше десяти минут прошло с тех пор, как Аня сидела у липы и ревела. А сейчас она так естественно смеялась, так весело взбивала мыльную пену, с таким неподдельным удовольствием мазала Гришку кисточкой для бритья, что зрители то и дело принимались хлопать в ладоши. Это была веселая, ловкая парикмахерша, но в то же время и хитрая шпионка, ух, какая хитрая! Если бы герой не был таким проницательным, он ни за что бы ни о чем не догадался. И когда эта шпионка, поговорив по телефону с шефом иностранной разведки, ушла со сцены, зал разразился единодушными аплодисментами и криками: «Браво, Анечка!»
Больше зрители никому не кричали «браво!». Наоборот, чем дальше развивалось действие, тем веселее становилось в зале. Знаменитый Андрей Львович Персиков, глядя на Гришку, хохотал своим раскатистым басом и приговаривал:
— Ах, негодяй! Это он карикатуру на меня!.. Ну, я ему!
Юля с отвращением поцеловала Гришку материнским поцелуем и под смех зрителей облегченно убежала со сцены. Таня дрожащим от ужаса голосом произносила: «Да, господин гауляйтер!», «Слушаю, господин гауляйтер!». Блокнот дрожал в ее руках, и она была похожа просто на школьницу, трясущуюся в ожидании двойки. Гауляйтер, в огромных очках, с сигаретой в зубах, то и дело косился в зал, где его папа, Иосиф Матвеевич, качался из стороны в сторону от смеха.
Спектакль окончился. Артисты наскоро разгримировались и вновь соединились со зрителями. Наступило время расставания, уже шофер ходил вокруг автобуса и поглядывал на часы.
Так не хотелось расставаться, так много еще нужно было рассказать друг другу... Может, поэтому никто и не вспомнил про Аню Горчакову, которая опять куда-то убежала. Только перед сном, уже лежа в постели, Юля сказала:
— Если честно, то мы все играли отвратительно, кроме Аньки.
Аня махнула рукой:
— Я тоже играла не лучше. И главное, ничего я самой себе не доказала.
— А мне доказала, — сказала я.
Теперь, когда я хожу в театр смотреть Аню, прекрасная ее игра каждый раз по-новому меня восхищает. Но все-таки самым сильным остается восхищение от ее игры, которое я испытала в свои четырнадцать лет. Именно тогда, мне кажется, Аня выдержала самый трудный экзамен на актрису.
Девушка из маленькой таверны
Я шла узкой межой через поле еще не пожелтевшей пшеницы. Мне навстречу дул теплый ветер, Я раскинула руки, и колосья с обеих сторон защекотали мои ладони.
Что происходит со мной в последнее время? То плакать хочется без причины, то вдруг радость нахлынет, отчего — сама не знаю. Я шла и пела: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан... » — и переносилась в мир благородных пиратов, красивых девушек, шхун, бригов. Она захватывает, эта песня. В ней есть таинственность.
...Каждый год с попутными ветрами
Из далеких африканских стран
Белый бриг, наполненный дарами,
Приводил суровый капитан...
Мне легко и свободно, потому что я одна и никто меня не видит.
Тропинка круто спускается вниз, в овраг. Чуть сбоку от тропинки — ствол упавшей березы как мостик. Я взобралась на этот ствол и, балансируя, пошла по нему до того места, где он расходился надвое. Села в развилку, откинулась на упругие ветки. Надо мной проплывало облако, похожее на белый бриг.
Нужно возвращаться в лагерь, но мне хочется еще хоть немножко продлить ощущение беспричинного счастья. Да, именно счастья, хотя на самом деле счастье — это, наверное, что-то совсем другое. Но как же тогда назвать это состояние спокойного блаженства, похожего на короткий отдых перед прыжком в новые, неспокойные ощущения, которыми стала так полна моя жизнь?
Я возвращалась из деревни Дровнино, где снимала дачу моя тетя. Каждый день после полдника я ходила к ней пить молоко, которое она специально для меня покупала. А сегодня тетя Нина сказала:
— Ты похорошела!
Мне так важно услышать эти слова! Еще недавно я почти не думала о своей внешности. Ну, может, и раньше немножко думала, но не так. Без этих мучитальных переходов от надежды к полной безнадежности. Со жгучим желанием понять: какая я?..
— И загар тебе к лицу, — сказала тетя Нина. — Небось, уж и мальчишки ухаживают?
— А ну их! — ответила я, как бы давая понять, что мальчишки-то ухаживают, да вот меня-то они не очень интересуют.
Тетя Нина шутливо погрозила мне пальцем.
Значит, глядя на меня, все-таки можно предположить, что за мной ухаживают мальчишки! Пусть на самом деле это не так, но, значит, это может случиться! «Я похорошела! — пело во мне. — Я похорошела!»
...И она с улыбкой величавой
Принимала ласково привет,
Но однажды гордо и лукаво
Бросила презрительное «Нет!».
Чем же он ей не угодил, этот суровый капитан? Такой обветренный, высокий и стройный, с седыми висками? Я бы на ее месте, не раздумывая, ответила «Да!» и стала бы вместе с ним бороздить океаны.
...Он ушел, спокойный и суровый,
Головою гордой не поник,
А наутро чайкой бирюзовой
Уходил к востоку белый бриг...
Я почему-то, без видимой связи о песней, стала думать про Надю. Эта девочка появилась в нашем пионерском лагере несколько дней назад. Она была очень красивая: две черные косы, сросшиеся брови, прямой нос, темный пушок над верхней губой. В столовой ее посадили за наш стол. Я очень не хотела этого, но меня никто не спросил. А не хотела я этого потому, что за нашим столом кроме меня и косенькой, болезненной Нины Авдотьиной сидел Саша, капитан футбольной команды. И я ни с кем не хотела его делить, по крайней мере в столовой. Нина в счет не шла. За столом я была вне конкуренции. До той минуты, когда за наш стол посадили Надю. Она ела с отсутствующим видом, думала о чем-то своем, несомненно очень важном и значительном. Отдала Нине свою булочку от полдника, объяснив:
