— Его отец, — сказал Костя и кивнул на очкастика, — может, рядом с твоим лежит. Тоже убитый. Скажи ему, Фридрих!
— Не надо, пацаны, — поморщившись, сказал Фридрих. — Ну его. Пойдемте.
— Нет, ты скажи — сколько из вашей семьи осталось?
— Да не надо. Идемте.
— Нет, ты скажи.
— Ну, двое.
— А было?
— Восемь.
— А теперь скажи, как тебя самого ранило?
— Да ну вас! — раздраженно сказал Фридрих. — Идите вы, извиняюсь, к чертям. Нашли кому объяснять.
— Понял? — спросил Костя с каким-то очень взрослым спокойствием, почти равнодушно. — Когда нас везли сюда, всю дорогу бомбили. У нас половина ребят раненые… И эти двое раненые.
Санька по очереди смотрел им в лица: у них были разные выражения — Костя был отчужденно-спокоен, Олег еще злился, Фридрих выглядел недовольным и, вероятно, хотел поскорее уйти. Но было еще одно, общее выражение, которое заметил Санька. Детдомовские не принимали Саньку на равных. Будто детдомовским известно что-то такое, чего Санька не знает и не будет знать никогда.
— Эй, погодите!.. — крикнул он.
Детдомовские уже шли со двора.
— Погодите! — грубо и требовательно крикнул он.
Он хотел им сказать, что возьмет в доме еды и накормит их, и хлеба достанет где-нибудь, и даст им хлеба, на все те деньги, что он разорвал. И он сделает это не потому, что забоялся или пожалел их, а потому, что так теперь захотелось.
Детдомовские остановились, а из дому в это время вышли мать и старуха докторша.
— Полосканья три раза в день, — говорила докторша. — Рецепты покажете врачу, когда он приедет. А волноваться нечего. Через неделю ваш мальчик будет песни орать, у него оперное горло.
— Доктор, — шепнула мать. — Может, яичек возьмете? Санька, неси с подпола! Неси все, что есть!
Докторша — в красном своем кургузом пальтишке, в шляпке с кисеей, в разбитых, промокших и скорежившихся туфлях — была нищенски-жалкой. Но она величественно повернулась к матери:
— Это что за новости?!
— Ну, как же так, господи, — зашептала мать. — Неси, Санечка, неси!..
— Вы перепутали, дорогая, — сказала докторша ледяным голосом. — Я не поп и не дьякон. Яичек не собираю. Фридрих, объясни мне теперь спокойно: чем вы тут занимались?
— Они ко мне пришли! — сказал Санька.
— Персонально?
— Мы вправду приятели! Я их давно знаю!..
— Да? — сказала докторша. — Как это: с морковкина заговенья?
— Да нет… Я тогда пошутил.
— Веселый мальчик. Остряк! Но чем же вы тут занимались?
— Мы… Мы играли… — сказал Санька, оглядываясь на детдомовских и прося у них подтверждения. — Играли… Бегали!..
— Фридрих, — усмехнулась докторша, — все-таки я пропишу тебе по первое число.
— Ну, в чем дело, бабушка?!
— Я тебе объясню. Когда у нормального человека в ноге осколки от бомбы, он начнет бегать? Даже с таким милым приятелем? А? Марш домой, и немедленно!
— Они скоро придут! — забормотал Санька. — Чуток посидят еще — и придут. Вы не прогоняйте!
Саньке опять почудилось, что докторша все видит насквозь. Она все знает про Саньку, про детдомовских, про Санькину мать, про их дом и про всю их жизнь. Она поглядела мельком, убедилась, что все знает, и теперь ей это неинтересно.
— Трогательная дружба! — сказала она. — Хозяюшка, вы не подскажете, как побыстрей в Заречье пройти?
— И побыстрей, и помедленней — один путь. Да закрыт.
— Почему?
— Через реку. А там лед трогается.
— Вы уверены, что трогается? Мне надо к больному. Тоже к ребенку…
— И не думайте даже! — сказала мать и махнула рукой. — Полыньи кругом! Лед живой стал, шевелится!
Докторша прищурилась недоверчиво, не то вспоминая что-то, не то пробуя представить себе реку с полыньями и живым льдом.
Санька сказал по-взрослому, независимо:
— Мы позавчера тому назад ходили, дак жерди пришлось брать.
— На какой предмет — жерди?
— Чтоб под лед не уйти. Как провалишься.
— А нынче никто не пройдет, — сказала мать. — Ни одна душа. Вот-вот река сдвинется, заиграет.
— Вы считаете? — безучастно, что-то решив про себя, переспросила докторша. — Ну, делать нечего. Спасибо, что предупредили.
— А то бы пошли? — улыбнулась жалостливо мать.
— Я всю жизнь прожила в городе. Разве я понимаю, где у вас живой лед, а где мертвый?
— Издаля видать! — сказал Санька.
— Издаля, милый мальчик, я два года ничего не вижу. Даже в очках. — Докторша вдруг повеселела, прихлопнула шляпку на голове, засмеялась, и лицо у нее порозовело. — Нет, вы подумайте: никто меня не предупредил! Каково, а? У меня сердце, у меня ноги еле ходят, а я бы стала прыгать по льду! Цирк!
— Вовремя дорогу спросили, — сказала мать. Она была довольна, что хоть чем-то услужила докторше.
— Да, да! — закивала, смеясь, докторша. — Хорошо еще, сообразила спросить! Чистый цирк!.. Фридрих, вы остаетесь с приятелем?
— Они чуток посидят, — сказал Санька. — Мы тихо, смирно…
— Жаль, я не могу посмотреть на ваши тихие игры! — Докторша кивнула головой и пошла в калитку. Она пошла странной, связанной, подпрыгивающей походкой; теперь всем было видно, что у нее болят ноги, и было видно, как она торопится переступить с одной ноги на другую. Будто идет по тлеющим углям.
— Чего стоите? — сказал Санька детдомовским. — Присели бы… Меня Санькой зовут. То есть Александром. Посидите чуток, я сейчас…
Он уже не боялся, что детдомовские уйдут; они должны были теперь понимать его. Он не знал, откуда эта уверенность, но чувствовал ее. И впервые открыто, доверчиво и прямо посмотрел им в глаза, посмотрел не для того, чтоб узнать о них, а для того, чтобы выразить и открыть себя.
И они, наверно, поняли это. Они остались; рядом сели на приступку крыльца.
— Болит? — спросил Санька у Фридриха. — Нога-то болит?
— Теперь меньше.
— А осколки?
— Ноют иногда, — сказал Фридрих. — Как будто зуб дергает.
Алевтина выскочила на крыльцо. Мельком увидела детдомовских, растерялась по глупой своей девчоночьей натуре, от стеснения не сумела поздороваться. Только все оглядывалась, в полуулыбке показывала щербатые передние зубы.
— Ледоход смотрит, — сказал Санька. — Дурочка еще.
— Уй, грохотать начнет! — Алевтина встала на цыпочки. — Будто пушки палят! Другая льдина на дыбки становится, падает… Ужас!
— Ну, «ужас»! — передразнил Санька, извиняясь за сестру и все-таки радуясь, что она по-хорошему глядит на детдомовских. — Молчала бы. Мы не такое видели, верно?
— Да! — заспорила Алевтина. — А помнишь, тот год избу на перевозе снесло? Только бревнышки покатились… Ужас! Интересно, в городе ледоход бывает?
— Весной у нас два раза ледоход, — ответил Костя. — Сначала речной лед, а потом ладожский, из озера.
— Уй, а как же народ переправляется?
— Перелетает, — сказал Костя, улыбнувшись одними глазами. — В городе такая штука есть: сначала вверх тебя поднимет, потом вниз опустит.
— Ну?!
— Называется — мост.
Все засмеялись, и Алевтина засмеялась. И как с девчонками бывает, вдруг засмущалась до слез и стала натягивать платьишко на свои сизые коленки и лицо отворачивать.
— Знать, речка у вас маленькая… — проговорила она себе в плечо, тем призывно-веселым, игривым голоском, каким одни девчонки умеют говорить. Она почуяла, что с детдомовскими можно поиграть, и уже хотела поиграть.
— Алевтина, поди к ребенку! — закричала мать из сарая.
— Мать уйдет, — шепотом сказал Санька, — мы хлеба достанем или там еще чего… Обижаться не будете.
— Да нет, не стоит, — сказал Костя, пересмеиваясь с уходящей Алевтиной.
— Как — «не стоит»?! Накормлю.
— Не надо, не старайся.
— Да почему?
— Мы не себе хотели. Доре Борисовне — ну, вот докторше этой. А теперь она видела нас и уже не возьмет.
— Будет врать-то, — обиделся Санька. — Докторше! Она вон сама отказалась. Кабы в нужде, так взяла.
Костя вздохнул и снова улыбнулся:
— Ты не поймешь. Она такая.
— Она вообще ни у кого не берет, — хмуро сказал Олег. — Больным хлеб раздает, а сама голодная.
— Чего же вы молчали-то?! — пораженно спросил Санька. Он повернулся к Фридриху: — А ты чего молчал? Она бабка твоя, что ли?
— Бабушка.
— Тьфу, чурбаки нескладные! Откуда ж мы знали?!
— Да чего теперь, — просто, без сожаления сказал Костя. — Пошли, пацаны.
Санька кинулся было в избу, но столкнулся на пороге с матерью. Мать держала обложенный тряпками чугунок. Жидкий прозрачный пар вился над чугунком.
— Постойте, мальцы… Вот! — Мать протянула чугунок. — Картошек вареных возьмите.
— Мамк, ты денег не бери! — заторопился Санька. — Слышь? Не надо! Они докторше хлеба хотели купить… Не себе, докторше!.. Она, мол, отказывается, а сама голодная ходит!
