у Дурандиных, оставила Васе рубль пятаками и собралась ехать домой. Вася в это утро собрал в сумку книжки и тетради, простился с матерью и пошёл в школу. И так вдруг не захотелось ему идти в это противное казённое здание, встречаться с этими злыми учителями и чужими мальчишками, что он подумал-подумал, да и свернул в сторону. Решил бежать домой — в Бузим. Закинув на плечо сумку с книжками, он зашагал по обочине. Дошёл до девятой версты, до столбика с крылышком, на котором была цифра 9. Тут почудилось ему, словно вдали кто-то едет. Лёг на дорогу, приложил ухо к земле и стал слушать. Земля отдавала глухим топотом копыт.
Только успел он вскочить на ноги, глядит — нагоняет его знакомый тарантас с Соловым и Рыжим в упряжке, а на козлах — их кучер Семён. Вася кинулся к стогам в поле. Но Прасковья Фёдоровна тут же заприметила его:
— Стой-ка, Семён! Никак наш Василий в поле бежит…
Лошадей остановили. Прасковья Фёдоровна вышла из тарантаса и окликнула сына. Вася молчал. Потом вдруг с плачем перебежал поле и бросился маме на шею. Так они стояли на дороге, обнявшись, и оба плакали. Прасковья Фёдоровна ласково принялась корить сына:
— Что же ты, Васенька, наделал? Неучем хочешь остаться? Ведь отец так рассердится на нас, если я привезу тебя обратно, он же нас в дом не впустит!.. Садись-ка лучше в тарантас. Я сама тебя отвезу в школу, и никому ничего не скажем!
Вася молча влез в тарантас и поехал с матерью обратно. Прасковья Фёдоровна попросила в школе перевести сына в младший класс. Когда дверь за Васей закрылась, она ещё долго караулила его, сидя в тарантасе возле школы, не решаясь пуститься в путь.
С той поры стал учиться Вася вместе со сверстниками. Он боялся унизительных наказаний и потому старался изо всех сил. К новому году он был одним из лучших учеников… Но девятую версту он запомнил навсегда. Много лет спустя, приезжая из Москвы погостить к брату, на вопрос Александра: «Ну, куда поедем кататься?» Василий Иванович неизменно отвечал:
— На девятую версту! Люблю я это место!
Арифметика и алгебра — науки нетрудные, если только не прозеваешь правила и запомнишь с самой первой страницы учебника.
История — совсем лёгкий предмет, заучить только, когда что произошло, а события сами запоминаются, особенно, если хорошенько представить себе, как всё это было. География. Ох, уж этот учебник географии! Словно сухой горох лущить. Карты, таблицы, широты, границы!.. На севере — тундра, мох, лишайник, чахлая растительность… Ничего не понятно и совсем не интересно! А стоит пойти в воскресенье на большой базар, непременно встретишь людей из тундры. Тут и увидишь, во что они одеты, на чём приехали, что привезли, что увезут, — всё узнаешь! А чего не поймёшь — расспросишь у бывалых людей, вот тебе и география!
Самый любимый урок — рисование. Николай Васильевич Гребнёв совсем не похож на других учителей. Человек спокойный, тихий, никогда не кричит, не хлопает линейкой по пальцам, не бранится. Вася знал, что Николай Васильевич окончил в Москве Училище живописи и ваяния и всё-таки не остался там, а приехал в такую даль, чтобы поделиться с ними, со школьниками, всем, чего достиг сам. Он учил наблюдать, думать и, самое главное, видеть и любить красоту. Он мог часами рассказывать ученикам о картинах таких замечательных художников, как Александр Иванов, Брюллов, Боровиковский, Айвазовский…
Что знал о них Вася раньше? Ничего. В Красноярске не было музея, не было выставок. Единственное, что ему случалось видеть, — это народные картинки — лубки, да у соседей — казаков Атаманских — висели три картины: на одной из них были изображены умирающий рыцарь и дама, зажимающая ему рану платком, две другие были портретами каких-то генералов-губернаторов.
Когда Николай Васильевич впервые показал одиннадцатилетнему Васе напечатанные в журнале репродукции картин знаменитых итальянских и русских художников, для него открылся новый мир, полностью захвативший его.
Гребнёв заставлял ученика делать копии с этих репродукций. Сначала у Васи ничего не получалось, он просто плакал от досады, и тогда сестра Катя утешала его:
— Не плачь, Вася. Ничего! Выйдет когда-нибудь…
И Вася снова принимался рисовать, пока не добивался своего. Потом он пробовал раскрашивать эти рисунки, и получалось очень хорошо.
С Гребнёвым Вася крепко подружился. Вместе они ходили на Часовенную гору, писали акварелью Красноярск. Вместе ездили в тайгу. И понемногу приучался Вася рисовать с натуры.
Вася умел во всё вглядываться. Смотрит в лицо человеку, примечает, как глаза расставлены, уши посажены, нос и ноздри лепятся на лице… Зажгут свечу — он смотрит, как колышется пламя и колеблются тени на стене. Покроется мама платком — а он наблюдает, как ложатся складки возле лица. На улице присматривается, как выгнуты полозья у саней. Встретит на базаре кого-нибудь из тундры — с интересом разглядывает расшитые бисером вставки на груди и на плечах на их оленьей одежде.
Ничего не ускользало от Васиного взора и всё откладывалось в памяти, чтобы когда-нибудь ожить на холстах, под кистью мастера, которым он стал через много лет.
Пятый год жили Суриковы в Сухом Бузиме. Вася каждое лето приезжал туда на каникулы. Прасковья Фёдоровна, бывало, не могла дождаться того часа, когда сядет в тарантас и отправится в Красноярск за своим дорогим Васенькой.
Но в этом, 1859 году, не суждено было Васе провести лето в Бузиме. В феврале Ивану Васильевичу стало совсем худо, и он вскоре скончался. В жизни Суриковых всё перевернулось, словно покатилось под откос.
Через месяц распрощались они с Сухим Бузимом навсегда.
После степной глуши Красноярск, куда Суриковы снова вернулись, показался им чуть не столичным городом, хоть улицы были немощёные и весной и осенью утопали в грязи. По ночам Красноярск погружался в непроглядный мрак: уличных фонарей ещё не было. Засветло запирались от варнаков все ставни и двери. Сибирские семьи и сами неохотно общались друг с другом. Приезжих и пришлых вовсе чуждались, жили уединённо.
Изредка навещала Суриковых торгошинская родня. Сами в Торгошино не ездили — коней пришлось продать.
