Глава 37. Ответ
— Ух ты, вот это дождило! И со снегом! — вбегая в сарай, проговорил кто-то низким голосом. Наташа сразу узнала — это была Мила. — Скорей, девочки, скорей сюда! Здесь сухо, только продувает насквозь. Да, сквозняк здоровый!..
— Главное, чтобы дождик не хлестал, — сказал, кажется, Катин голос. Она немного запыхалась от быстрой ходьбы и тяжело дышала. — Он велел тут подождать, — продолжал Катин (да, теперь уж наверняка это был Катин) голос, — в этом сарае… Алёша ему велел поскорее приходить. Он только до почты и обратно.
— Ой, девочки, девочки…
Таким тоненьким, жалобным говорком могла воскликнуть только Анюта. Не видя их лиц, Наташа всё равно всех троих узнала по голосам.
— Ой, девочки, мои косы вымокли все до волосёнка! — простонала Анюта. — С них даже капает.
— Беда невелика, — сказала Мила. — Выжми, вот и всё!
Наташа облегчённо вздохнула. Нет, в этот закуток между дровами они, конечно, не заглянут. И вообще им до неё нет никакого дела. Просидят тут, кого-то дождутся и побегут обратно домой.
И она пойдёт домой. К тому времени глаза хорошенько просохнут. Никто не подумает, что она в сто ручьёв ревела тут в сарае.
Ветер с дождём и со снегом крупной барабанной дробью колотил по неплотному настилу крыши, слегка заглушая голоса девочек. Но разобрать можно было каждое слово.
— А куда Наташа пропала? — услыхала Наташа голос Анюты. — Я искала повсюду. В доме её нет… Куда она могла убежать?
У Наташи снова замерло сердце. Значит, её всё-таки искали. Неужели они догадаются и заглянут сюда?
Она вся съёжилась, сжалась, стараясь как можно теснее приникнуть к дровам. Она прикрыла ладонью рот. Она готова была лучше задохнуться, лучше превратиться в простое берёзовое полешко, только бы её не заметили…
— Вот она какая! — сказала Катя и вздохнула. — Натворила в школе, а теперь, наверное, мучается.
Потом она, помолчав, сказала:
— Бедная Наташа!..
— Ой, — сказала Анюта, — как её жалко! Ужасно жалко!
Бедная? Жалко? Почему она бедная? Почему её жалко? У Наташи удивлённо раскрылись глаза. Нет, почему же она бедная, если так поступила в школе? Если так нагрубила Евдокии Петровне? Почему Катя и Анюта её жалеют? Её ругать нужно, а не жалеть…
— Ты думаешь, это ответ на то самое наше письмо? — вдруг спросила Анюта. — На то самое, которое мы послали раньше?
— Да, — коротко сказала Катя. — Да, это ответ на наше письмо…
Тук-тук, тук-тук-тук! — выбивали дождевые капли по крыше скучную осеннюю песню. А ветер, налетая на сарай то с одного бока, то с другого, ухитрялся продувать сквозь все щели, сквозь сложенные до крыши дрова и уносился снова через открытую дверь под ливень и тучи…
Несколько минут Наташа ничего, кроме этого шума, не слыхала. Но она вся насторожилась, чтобы не пропустить ни слова.
О каком письме они толкуют? Почему она ничего об этом не знает? Почему девочки от неё скрыли про какое-то письмо, на которое они ждут ответа?
— Всё-таки это было нехорошо с Наташиной стороны так нагрубить сегодня в классе, — вдруг сказал Анютин голос. — Всё-таки это было очень нехорошо с её стороны. Евдокии Петровне, наверное, обидно было.
— Конечно, плохо, — сказала Мила. — Чего же тут хорошего — нагрубить учителю! Очень плохо. Катя верно говорит — она сейчас сидит где-нибудь и мучается… Думаешь, она сама не понимает, что плохо сделала?
— Да, — сказала Катя, — обязательно мучается. Увидите, она завтра попросит прощения у Евдокии Петровны.
— И правильно сделает, — сказала Мила.
Девочки снова замолчали, а Наташа попрежнему, вся насторожённая, прислушивалась, чтобы не пропустить ни слова.
— Я бы рада Наташе отдать всё, всё! — вдруг воскликнула Анюта, и голос у неё задрожал от слёз. — Всё, всё, что она захочет, и всё, что у меня есть, лишь бы ей стало веселее.
— Ты смешная! — хмуро проговорила Мила. — Когда у человека так, как у Наташи, ему ничего не нужно…
— …кроме дружбы, — тихо сказала Катя. — И Софья Николаевна так говорит.
— Да, — сказала Мила, — это верно.
— Тогда мы должны с ней дружить изо всех сил! — воскликнула Анюта. — Как можно лучше!
Голова у Наташи горела огнём, щёки пылали и рдели, но на сердце было удивительно радостно и легко.
Значит, девочки её не разлюбили? Значит, они поняли всё, хотя она ничего им не рассказывала. Вот, думала Наташа в своём уголке за дровами, может, и плохо, что она раньше не вышла, а сидит и потихоньку подслушивает чужие разговоры, но зато теперь она знает, как ей поступить. Во-первых, она сейчас же выйдет к девочкам и скажет им, что слыхала всё, до единого словечка. Потом она скажет, что хотела уйти к маме в Сталинград, потому что так скучает без мамы, что не может без неё жить ни одного денёчка. И как они ей посоветуют: уйти или набраться терпения и ещё немного подождать писем? Ещё она скажет, что завтра обязательно попросит прощения у Евдокии Петровны перед всем классом и перед всем классом даст клятву, учиться на одни сплошные пятёрки. Ну, в крайнем случае немного на четвёрки. И ничего нет стыдного, что они увидят, какие у неё заплаканные глаза. Что тут стыдного? Ведь она плакала не потому, что она плакса. Она не плакса… Ничуть…
— Заждались? — услыхала Наташа быстрый шопот. Кто-то вбежал в сарай, еле переводя дыханье. — И Алёша тут со мной…
Да ведь это Аркадий! Зачем он сюда прибежал? Аркадий, Алёша? Принесли ответ на какое-то письмо… Что тут у них за сговор? И почему они шепчутся?
— Алёша, заходи под крышу, — тихо сказал Аркаша. — Тут только Катя, Мила и Анюта.
— Есть письмо? — поспешно и тоже почему-то шопотом спросила Катя. — Есть или нет?
— Есть. С фронта…
Какое же это письмо? О каком письме они толкуют? С какого фронта они получили письмо?..
— От кого? — испуганно спросила Катя. — От её мамы или от кого?
— Нет, — глухо ответил голос Алёши, — оно от другого человека…
— От другого! — с отчаянием выкрикнула Катя. — От другого!.. А Наташина мама?
Наташа вся задрожала. Нет, нет, нет… Не может этого быть…
— А Наташина мама? — снова с отчаянием крикнула Катя. — А Наташина мама?..
— Наташина мама убита, — тихо проговорил Аркадий.
Была зима, когда Наташе первый раз после болезни позволили встать с постели. Похудевшая, бледная, кутаясь в халатик, она подошла к окошку изолятора и откинула занавеску.
Всё кругом было белым-бело. Только мох, зелёными бархатными пластами положенный между двойными рамами, напоминал про летний весёлый лес…
Снег, удивительно чистый и лёгкий, лежал на всём: на круглых высоких клумбах перед домом; на скамейках, которые, уйдя своими деревянными ножками в сугроб, были почти не видны под пушистыми снежными пуховиками; на кустах бузины и сирени под окнами. На каждой веточке, самой тоненькой, лежал высокий, но прозрачный слой снега. Вся зелёная полянка ушла под снег. Всюду, всюду лежал снег…
Но дорожка от крыльца к столовой была на обе стороны разметена широкой лопатой, посыпана песком и крепко утоптана ребячьей беготнёй.
Оттого, что на деревьях и кустах не было листьев, всё казалось гораздо ближе, чем летом. До самого края серого мягкого неба виднелась снежная равнина, а лес был — рукой подать. Школа, летом скрытая зеленью, теперь вся стояла на виду. От белизны снега она была ещё светлее. А стёкла на окнах, чуть-чуть запорошённые вчерашним снегопадом, были точно в снеговых кружевах.
Над кухонной трубой плавал нежный кудрявый дымок и таял, растворясь в зимнем небе.
Наташа прижала лоб к холодному стеклу.
Теперь этот дом был навсегда её родным домом, и она знала, что нигде, ни в одном месте на земле, ей не будет так хорошо и спокойно, как здесь, в этом доме.
Завтра она напишет письмо своей бабушке в Ленинград. Клавдия Михайловна говорит, что письма в Ленинград доходят, несмотря на блокаду. Она напишет, чтобы бабушка скорей собиралась и приезжала к ним в детдом. Ничего, что она старенькая. Ей будет у них хорошо. И, наверное, Клавдия Михайловна и все ребята будут рады, если у них дома будет жить Наташина бабушка, такая хорошая и ласковая бабушка…
Сегодня, как и в другие дни, Катя после школы прибежала в изолятор. Теперь Катя и Наташа так дружили, что готовы были, если бы могли, совсем не разлучаться, ни днём, ни утром, ни вечером.
— Встала уже? — воскликнула Катя, вбегая в изолятор. Вся розовая и морозная, она внесла с собой запах снега и зимы. — Какая худышка! Когда лежала, было не так заметно.
Она сбоку разглядывала Наташу.
— Только глаза и косички остались… Если я тебя немного пихну, ты не свалишься?
— Нет, не свалюсь… А помнишь, когда ты приехала сюда, к нам в дом, ты сама была такая худышка, вроде фасолевого стручка… Теперь у нас наоборот.
