И в то же время с надеждой он на Мишку смотрел. Вдруг да окажется, что тот всё-таки удалил его не окончательно. И что он знает способ, как всё восстановить. Мишка же слышал, что он, Лёша, плакал, что он, как сказала химичка, бился в истерике. Это и стыдно было, и в то же время — мало ли, вдруг Мишке станет его жаль?
Мишка на уроках ставил ранец на стол и голову наклонял, прятался. Думал: «Ишь ты, ещё и смотрит теперь. Меня отругали уже — чего снова смотреть?»
На переменах он жалобщика Михайлова обходил стороной. И после уроков тоже выходил с опаской — вдруг Хича станет дожидаться во дворе? Но нет, его там не было. Зато откуда ни возьмись, из-за деревьев появилась Элька Суркова, пошла следом за ним, окликнула. Он остановился, подумал: «Про Майракпак, наверно, снова начнёт. Или опять скажет, что знает секрет. Чтобы я выпытывать начал, какой».
И, только она приблизилась к нему, он повернулся и пошёл прочь, а потом сам не заметил, как перешёл на бег. А когда он запыхался и стало не хватать воздуха, он понял, что отбежал от школы уже достаточно, и Элька осталась далеко позади.
На следующий день Лёша Михайлов подошёл к Мишке в коридоре перед уроками. Он постарался улыбнуться презрительно — по крайней мере, зубы показал, это получилось. И сказал, цепенея от своей храбрости:
— А твоя мамочка опять вчера не приходила! Что, страшно стало, не хотите перед всеми отвечать?
Накануне вечером он не мог ничем заняться — ждал, когда мама придёт с собрания. Было совсем поздно, когда они пили чай в кухне и мама говорила, распаляя себя: «Сразу видно — мой сын, только мой! Меня тоже всю жизнь утесняют такие… кому больше от жизни дано…»
И снова, в который раз, бралась выговаривать Мишкиной маме, как будто та могла её слышать: «Учится у тебя сыночек лучше всех и кушает в лицее даром, и хвалят его, так, что уже всем тошно… Пришла бы хоть раз на собрание, так я бы тебе в лохмы и вцепилась, повыдергала бы всю эту паклю, что висит у тебя, и нос бы перебила, чтобы ещё горбатей стал, крючком…»
— Да она и так баба Яга! — подхватил Лёша, и они вместе наконец-то рассмеялись.
Ему казалось: после собрания мама наконец-то поняла, каково ему учиться в этом классе, и можно, наконец, заговорить о том, чтоб она перевела его в гуманитарный. Но только он попробовал, очень осторожно, начать про то, что там на час в неделю больше английского и ещё можно платно учить испанский или французский — мама в одну секунду позабыла, что она Мишкину маму ненавидит. Стало похоже, что она ненавидит его, Лёшу, потому что она работает на рынке, а он хочет учить испанский платно. А про этот рынок Лёша слушал, сколько себя помнил, и теперь он удивился, что ничего не изменилось. Ведь он определённо знал, что его жизнь начала меняться!
И теперь он стоял в закутке возле раздевалки, против Мишки один на один — и видел, что Мишка его боится. Можно говорить ему в лицо слова, какие все знают — мама их приносит с рынка, а лицеисту повторять не подобает. Но здесь никого нет, кроме их двоих.
— Ты знаешь, кто ты? — спрашивал он Прокопьева, загораживая ему дорогу. Пусть выслушает!
А тот и впрямь боялся. Теперь уже он дрожал, а не Хич! Мишка помнил про исключение из лицея и про характеристику. И про свою старую школу помнил, про Енцова. Поэтому он ничего не сделал Хичу — и Хич потом целый урок думал, что вот может он, может быть храбрым! Он признался ребятам, что он Юджин, и к Прокопьеву он подошёл, сказал ему в лицо, как называются такие как он… Это было страшно, но не так страшно, как он думал.
Скоро в лицее поэтический фестиваль. Жаль, с Майракпак теперь не свяжешься. Но Лёша и сам может выбрать… Его самое любимое стихотворение — вот это:
Здравствуй, Красное море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котёл!
На утёсах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, словно каменный кактус, расцвёл…[1]
Или вот ещё — тоже здорово. Но только про другие места, где холодно:
Айсберги. Льдины. Не три, не две, —
Голубоглазая вся флотилия.
Замер па синей скале медведь,
Белый, полярный. Седой, как лилия![2]
Майракпак прислала ему эти стихотворения, и много ещё других — когда он рассказал ей, как стоял над городом и хотел умереть. Она писала, что жить стоит хотя бы для того, чтобы посмотреть разные места на земле. Лёша думал: когда-нибудь он тоже сможет сказать: «Здравствуй, Красное море!» Или — не Красное, какое-нибудь ещё — то, где холодно…
Только он забыл, кто эти стихи написал. Надо выяснить и больше узнать про авторов, вот они и станут его любимыми поэтами — ведь Майракпак их тоже любит! Наверняка, про них можно прочитать в интернете. А потом Лёша выступит за свой класс на фестивале. И тогда, наконец, он станет одним из них, из этих ребят-одноклассников. Все постепенно позабудут, что он был кривляка Хич.
«А у Прокопьева теперь отберут его работу на сайте! — думал Лёша и недобро улыбался. — Ведь обещали же, что отберут».
Но и это ещё не всё было для Мишки. С ним вызвался поговорить молодой историк Николай Юрьевич. Он вёл уроки у старшеклассников и в их классе никого не знал.
— Прикипела я к этому мальчику, — рассказывала ему вчера химичка про Михайлова. — Сердце болит глядеть, как его унижают. Прозвище ему дали, — она поморщилась, — Хича…. Или Хич? Вроде, и так, и так зовут его…. А теперь его ешё и с общего форума прогнали… Не пойму, за что?
Николай Юрьевич покровительственно поглядел на красивую Марию Андреевну.
— И не поймёте.
Она вконец растерялась, и тогда он улыбнулся ей:
— С мальчишками мужчины должны разбираться! А у них в классе по всем предметам — дамы, как я посмотрю…
Перед химией на перемене обсуждали, что вчера было на собрании. Кто-то одно услышал дома от своих, кто-то другое. Были в классе любители всех выслушать и всё совместить, как пазлы — про кого что говорили, кого ругали в этот раз, кого — наоборот, хвалили?
— Я мамку спрашиваю: что, на Прокопьева классуха кричала? То есть на его маму? — рассказывал Игорь Шапкин. — А мамка мне: «Так её вовсе не было». Вот маме, говорит, этого вашего Михайлова велели потом остаться. Она сперва было начала при всех: «Мне мой Лёша рассказывал, я, — говорит, — до сих пор вся негодую, как можно было…».
— Вот даёт Хича, и дома наябедничал! — вставил Катушкин почти с восхищением.
Шапкин отмахнулся:
— Не перебивай! Ну вот, а классная его маме говорит: «После, после…»
Мишка прислушивался к общему разговору.
— Чьи-то родители ещё после самого первого собрания в себя прийти не могут, — как будто в задумчивости произнесла Элька Локтева.
На неё не обратили внимания. Тогда она сказала чуть громче:
— У Ленки Сурковой, например, папа ещё после первого собрания в себя прийти не может. И мама тоже.
— Не надо, Эля, — попросила её Ленка.
— Ну ладно, не после первого, — как будто согласилась с ней Элька. — В октябре где-то оно было, это собрание. Какая разница. В конце октября, когда Прокопьев пришёл…
— Эля, пожалуйста, замолчи, — испугалась чего-то Суркова.
Локтева хихикнула в ответ. Пожала плечами:
— Я что? Я молчу.
«Подумаешь, наругали её на каком-то собрании, — подумал про Ленку Суркову Мишка. — В октябре. А сейчас январь. И они до сих пор всё помнят».
В это время в класс заглянул какой-то чужой учитель. Они его только видели в коридоре. Он поинтересовался:
— Кто здесь Прокопьев?
И Мишке снова пришлось куда-то с кем-то идти.
Чужой учитель привёл его в свой кабинет истории со стендом «Герои разных лет». Возле доски была дверь в небольшую комнату, где было ещё много стендов, наваленных друг на друга, так что едва помещался письменный стол и пара стульев. Учитель закрыл за собой двери, кивнул:
— Мы мужчины. И будем говорить как два мужика. Идёт?
Мишка смотрел хмуро, ждал, что будет. Учитель откинулся на стуле, приглашая и Мишку тоже сесть развалясь, но Мишка продолжал горбиться.
— Скажи, ты знаешь её? — начал чужой учитель.
— Кого? — спросил Мишка.
— Ну, эту, — сказал Николай Юрьевич, — Майру… Или как…
Он вспоминал слово «Майракпак». Мишка не помогал ему.
— Ну, не важно! — сказал Николай Юрьевич. — Девочку эту? Которая писала Михайлову?
Он пристально смотрел на Мишку. Тот опустил глаза.
— Вижу, что знаешь, — объявил учитель. — Так вот что я тебе скажу, приятель. Надо уметь признавать поражение. Мне тоже в школе нравилась девчонка…
Он старался говорить доверительно. Мишке слышалось: «Смотри, я рассказываю тебе то, чем взрослые не говорят детям. И ты должен сейчас удивиться, что я так откровенен с тобой». А дальше Мишка должен был удивиться тому, что сейчас учитель рад тому, что его одноклассница выбрала не его, а кого-то другого. Сейчас у Николая Юрьевича красавица жена и даже есть дочка. Он достал фотографию и показал Мишке, помолчал, ожидая каких-нибудь слов. Мишка поглядел на людей, которых совсем не знал, сказал, чтоб совсем не молчать:
