— А сейчас с собственным сочинением в стихах выступит перед вами известный соловецкий писатель — юнга Эс Васильев.
Рота радистов заранее кричала «бис». Савка вытянул шею из воротника шинели, мял в руках шапку с курчавым мехом. Первый писатель в его жизни, и вот сейчас он его увидит. Качнулся занавес, поэт предстал, сверкая надраенной бляхой на сытом животе. Голова у Эс Васильева — громадная, как котел. Он громко прочитал:
Эсминцы — любовь моя ранняя.
Как я завидовал старшим,
Что на мостиках мокрых ранены,
Выводили эсминцы в марше.
Этот марш — по волнам, по зыбям,
Этот марш — под осколочный свист,
Этот марш — по звездам, по рыбам,
Только ветра натужный свист.
От судьбы никаких мне гостинцев
Не нужно. А лишь бы иметь
Юность звонкую на эсминцах,
На эсминцах принять мне смерть!
Никто не заметил, что во второй строфе поэт не нашел рифмы. Из рядов поднялся капитан первого ранга Аграмов в своем кожаном пальто и пожал руку Васильеву — такой чести мало кто удостаивался.
Роты расходились в новогоднюю ночь. Радисты пели:
Мы юнги флота — крепки, как бронь,
За жизнь народа несем огонь.
Германским зверям мы отомстим.
В победу верим — мы победим!
Рулевые, колыхаясь на снегу черной и плотной стенкой, вели свою песню, и грубые голоса боцманов, входивших в состав этой роты, задавали тон остальным:
Пусть в море нас ветер встречает,
«Гремящий» не сбавит свой ход,
И стаи стремительных чаек
Проводят гвардейцев в поход.
Вот и новогодняя ночь — для многих она первая, которую они проведут вне дома. Перед разводом по кубрикам Кравцов поздравил юнг.
— В новом году, — пожелал он роте, — усильте свои успехи в учебе и дисциплине. А сейчас можете весело праздновать.
— Чего праздновать? — спросил Синяков. — Выпить дадут?
— Я дам тебе выпить, — сказал лейтенант Витьке. — Кусок хозяйственного мыла разведу в самом большом ведре с водой — и можешь пить, сколько душа твоя примет…
Время шло к двенадцати, но старшина Россомаха сегодня не рычал, чтобы юнги расползались по нарам. По радио передавали новогоднюю речь Калинина. Савка вышел в тамбур, взял лыжи покороче и прямо с горушки нырнул в ночной лес. Ему хотелось побыть одному, чтобы до мечтать обо всем, что еще не исполнилось в жизни и, кажется, не скоро исполнится…
Савка чересчур размечтался и на крутом спуске врезался в ствол сосны. Еще не опомнился, глядя на яркую россыпь звезд над собою, как рядом с ним просвистели чьи-то лыжи и тень человека воткнула в глубокий снег палки.
— Вставай, пентюх, — сказал ему Джек Баранов.
— Это ты? Чего ты здесь?
— Да увидел, что ты ушел, тоже стал на лыжи и побежал за тобой. Ночь… лес… мороз… Мало ли что может случиться!
Так закончилась эта новогодняя ночь, и когда юнги вернулись в кубрик, рота жила уже в году следующем, а Россомаха рычал так же, как и в прошлом году:
— Задрай все пробоины, какие имеешь. Спать, спать!
Утром Россомаха тащил со спящих одеяла:
— Раздрай глаза, кончай пухнуть… Эй, с Новым годом тебя!
Еще босой, старшина прибавил в репродукторе слышимость, и кубрик заполнил голос московского диктора. Совинформбюро сообщало о провале гитлеровских планов под Сталинградом: уже разгромлено полностью тридцать шесть дивизий противника, из их числа шесть танковых полегли в степях крупповскими костьми. В конце сводки диктор сказал: вступила в строй третья очередь московского метрополитена.
— Здорово! — торжествовали москвичи. — Москва-то строится…
Савка, стеля койку, спросил Баранова:
— Джек, тебе в Москву хочется?
— А чего я там не видел, кроме Клавочки? Москва от меня не убежит. Главное сейчас — подводные лодки. Без них мне — труба!
Год начался великолепно; что ни день, то новое сообщение: второго января отбиты у врага Великие Луки, третьего — Моздок, четвертого — Нальчик, а пятого — взяли Цымлянскую и Прохладную. Шестого января в кубрик ворвался до предела взволнованный Игорь Московский:
— Слушайте, братцы! Я сейчас такое узнал, что даже сомневаюсь — верить или не верить?
— А что опять случилось?
Старшой класса пожался в дверях:
— Да ведь скажу вам, так вы меня поколотите.
— Выкладывай, что унюхал. Примем с миром.
— Погоны у нас вводят… Погоны!
Долго молчали, потом Артюхов сказал Игорю:
— Перекрестись, бобик… Какие еще там погоны?
— Ей-ей. Слышал, как лейтенант говорил об этом.
Джек Баранов был явно растерян — даже поглупел:
— Да как же так? В кино, бывало, конники кричали: «Бей белопогонников!» А теперь. Ничего не понимаю.
Финикин тоже не отказался от дискуссии:
— Так то белые, а нам нашьют красные.
На него заорали изо всех углов:
— Иди ты! Какие красные… на флоте-то!
— Это не пойдет! Уж тогда синие… или белые.
Посидели и подумали. Коля Поскочин сказал:
— Не знаю, как вам, а мне это нравится. Честно скажу, все у нас есть, а вот на плечах всегда чего-то не хватало.
— Вообще-то, конечно, правильно, — поддержал его Артюхов. — Разве можно представить себе Нахимова или Макарова без погон? Вон развешаны у нас по кубрику их портреты… Что тут позорного? Все армии мира носят погоны, и нам, русским, они тоже к лицу!
Скоро им зачитали приказ: для поднятия воинской дисциплины и выправки, ради большей авторитетности советского воина в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР ввести ношение погонных знаков отличия. «Надевая традиционное отличие — погоны в дни великих победоносных боев против полчищ немецких захватчиков, Красная Армия и Военно-Морской Флот тем самым подчеркивают, что они являются преемниками и продолжателями славных дел русской армии и флота, чьи подвиги нашли признание всего мира…»
— Вопросы есть? — спросил Кравцов, закончив чтение.
Был ясный морозный денек, вовсю наяривало солнце.
— Есть! Когда наденем погоны?
— Без погон не останетесь. Что положено, то положено.
— А что напишут на юнговских погонах?
— Тоже не советую волноваться: что-нибудь придумают.
— Какие там погоны! Нам еще и ленточек не выдали…
— Ты же в шапке стоишь, — отвечал Кравцов. — Зачем тебе на ушанку ленточка? Подожди лета, а сейчас не теряй хладнокровия… Товарищи юнги, — призвал роту лейтенант, — прошу ответить на этот указ новым подъемом в учебе и особенно — в дисциплине…
Только все разошлись, как из тамбура раздался голос:
— Идите скорее смотреть! Там боцмана насмерть бьются.
Все кинулись в землянку боцманов, над входом в которую висела броская надпись: «ЛУЧШИЙ КУБРИК ПО ПОКАЗАТЕЛЯМ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ». Словно подтверждая эту широковещательную вывеску, Мишка Здыбнев давал прикурить Витьке Синякову. Парни они оба здоровущие, кулаки у них крепкие, — по кубрику летали лавки, кровать старшины грохнулась в сторону… Бились!
Один боцман держал кошку, чтобы кисаньку в драке не помяли.
— За что они так? — опросил его Савка.
— Точно и сам не знаю, — ответил тот, гладя кошку. — Но оба они курящие, Думаю, не из-за махры ли сцепились?
Два парня бились зверски — кулаки их работали, словно шатуны в паровой машине. Хрясть да хрясть! Кто-то из юнг кричал:
