Аграмов веселейте расхохотался:
— Как же нет? Именно трехфазовое питание: завтрак, обед и ужин… А зачем тебе, рулевому, три электрофазы?
— Если б наша подстанция в Савватьеве дала три фазы по триста тридцать герц, мы бы его запустили.
— Кого запустили?
— Гирокомпас..
Аграмов с любопытством взирал на маленького юнгу.
— А откуда ты знаешь, как надо его запускать?
— Это просто. Врубаю переключатели на борт. Вспыхивает синяя лампа. Потом — щелк! Значит, реле сработали. Ага, думаю, все в порядке. Теперь не зевай. Смотрю на ампер-датчики. Стрелки показывают от двух до трех ампер — я спокоен! Все идет как надо. Тогда я лезу прямо под койку и там… там…
— Стой! — задержал Аграмов бурную Ниагару слов. — Под какую еще койку ты собираешься залезать?
— Так надо.
— Да при чем койка-то?
— Я собираюсь служить непременно на эсминцах, деловито растолковал Савка, — а мичман Сайгин сказал мне, что моторы водяных помп на эсминцах установлены, ради экономии места, под койкой штурманского электрика… Вот я и полез туда! Чтобы включить…
Аграмов круто повернулся к библиотекарше:
— Выдайте ему ПШС! Он, ей-ей, стоит того.
— И дала бы. С превеликим удовольствием, — отвечала барышня. — Да нам не прислали. Он же из роты рулевых, а штурманских электриков у нас не готовят…
— Жаль, — вздохнул на это Аграмов.
Он забрал из рук Савки песенник, раскрыл наугад:
Эх, гармонь моя, гармонь —
Говорливы планки.
Каждый вечер по селу
Бродят три тальянки.
— И тебе это нравится? — хмыкнул он, спрашивая.
Савка молчал. По наивности он думал, что все напечатанное хорошо уже только потому, что оно напечатано.
— Не трать попусту время, мальчик, — наказал ему Аграмов, возвращая песенник библиотекарше. — Заберите у него это… барахло! Дайте Блока!.. И запомни, юнга Огурцов, на всю жизнь: лучше уж совсем без книги, нежели с плохой книгой.
— Есть! — ответил Савка.
Свершилось: капитан первого ранга Аграмов пожал ему руку.
С первого апреля юнги станут сдавать экзамены за первый семестр обучения. Эта весть словно подхлестнула каждого, — алчно, как голодные на еду, юнги набросились на учебники. Даже плохо успевающий Финикин оживился: ходил по кубрику и бубнил, бубнил:
— Вся служба корабля делится на боевые части, всего их семь. БЧ-1 — штурманская, БЧ-2 — артиллерийская, БЧ-3 — минно-торпедная, БЧ-4 — наблюдения и связи… Люки и горловины имеют маркировку из трех литеров: «3» — задраены постоянно, «П» — по приказу, а с литером «Т» их задраивают только по тревоге…
Заскочил в кубрик рулевых Витька Синяков.
— Извозчики, неужто чинарика не найдется?
— Мы некурящие, — сказал Коля Поскочин.
— По соплям вижу, — приуныл Синяков…
Очевидно, потому, что несчастный все время мечтал о табачной затяжке, у него совсем не было времени как следует учиться.
Россомаха так сказал Витьке:
— Обалдуй и охломон ты порядочный. Таких, как ты, у которых мозги в дыму, будут при выпуске отправлять прямо на ТОФ.
— Меня? На торф? — очумело спросил Синяков, ослышавшись.
— Балда! На Тихоокеанский флот, где воевать пока не надо.
Синяков отмахнулся:
— А плевать! Как-нибудь и там прошкандыбаюсь. Вам-то всем, — обратился он к юнцам, — еще табанить и табанить. А мне уже призывной возраст подходит. Пяток лет отваляю во славу отечества и — кепочку в зубы, фертом пойду на бережок…
Когда двери за ним закрылись, Джек Баранов сказал:
— Топить таких надо. Чтобы они до берега не доплыли!
Скоро стало известно, что те юнги, которые ловчили на политзанятиях, хлопая ушами, должны жестоко поплатиться за свою халатность. События в войне на суше и на море, политическая обстановка в стране и за рубежом были включены в программу предстоящих экзаменов, Германия после поражения под Сталинградом была погружена в траур, а на фронте наступила полоса короткого затишья. Но враг еще силен и коварен, он еще не однажды способен напрячь свои силы, и им — юнгам! — еще предстоит с этим врагом схватиться…
Кравцов частенько появлялся в роте; правая рука обязательно в кожаной перчатке, а левая держит смятую перчатку. Аккуратист флотского толка, лейтенант был помешан на чистоте.
— Посмотри на мои ногти… видишь? Неужели так трудно привести и свои в порядок? Как же ты собираешься на флоте служить, если грязно под ногтями? Старшина, я недоволен. Плохо, плохо…
Россомаха, навытяжку, «ел» лейтенанта глазами.
— Слежу. В уши по утрам заглядываю. Ноги мыть заставляю…
Кравцова юнги спрашивали о предстоящих экзаменах.
— Все будет, как было в школе, — успокаивал их лейтенант. — Подходите к столу и тянете билет. Кто знает — отвечает, кто не знает — тому кол.
Да, он был прав! Все было, как в школе. Тунеядцы мастерили шпаргалки. В этом искусстве особенно отличался Финикин, в котором не угасала странная любовь ко всему миниатюрному. Раньше, пока его не отучили, он резал свою пайку хлеба, на крохотные долечки, словно воробьев кормить собирался. Теперь столь же микроскопически он исписывал свои шпаргалки, и мельчайший бисер пота покрывал его незадачливую голову… Перед отбоем он долго ворочался.
— Мне бы на Черноморский! — вдруг сознался, терзаясь.
— Зачем тебе на Че-эф! — удивились юнги.
— Тепло там… опять же и фрукты.
Федя Артюхов терпеть не мог Финикина и сказал:
— Эй! А ты Гольфстрима не хочешь? Он тоже теплый…
— Ловчила ты, Финикин, — раздался голос Джека Баранова. — Черноморцы зубами в горло врагам цеплялись, а он, видите ли, собирается абрикосы на флоте шамать…
Финикин обиженно свесил с высоты свой рыжий котелок:
— Чего ты там треплешься? Лежишь внизу — и лежи дальше. Фрукты — это так, к слову пришлось. А я знаю, что Севастополь брать надо!
— Подпустил под климат сознательности, — заметил Коля Поскочин…
Колесник уже спал на своей койке, замотавшись с головой одеялом, Россомаха скинул штаны, прошлепал через кубрик до штепселя:
— Гашу свет! Задрай на себе все люки и горловины…
Во мраке кто-то измененным голосом сказал:
— Тоже мне старшина! Не знает, что на флоте не гасят и не выключают. На флоте иначе говорят — вырубить!
Россомаха нырнул под одеяло и потом ответил:
— Ты мне там еще поговори. Яйца курицу учат…
Скрипнула под ним койка, и наступила тишина. Красные отсветы пламени, исходя от жаркой печки, долго блуждали по рядам коечных нар. Никто не хотел спать по команде. Вскоре в потемках кубрика заквакали лягухи, закуковали кукушки, замяукали кошки и со звоном залетали комары. Это началась ежевечерняя проверка старшин «на бдительность».
— Ку-ку!.. Мяу-у… Взззззз… Ква-ква!
Старшины не шевелились. Уже задрыхли, как мертвые.
Джек Баранов первым скинул ноги с койки:
— Уморились они за день с нашей бандой. Вставай, ребята.
Во мраке поднимались юнги. Бесшумно и ловко, как обезьяны, они карабкались с верхних этажей на палубу. Сходились к печке.
— Теперь, — радовались, — и поговорить можно от души…
К полуночникам подсел Финикин.
— Знать бы, — терзался он, — какие вопросики на экзаменах будут? Вот бы где-нибудь достать их заранее. Тогда подковался бы!
Коля Поскочин запихнул в утробу печки большое полено.
— История, — сказал он, — любит повторяться. Гардемарины Морского корпуса его величества перед экзаменами бывали обеспокоены таким же вопросом, какой задал нам сейчас и товарищ Финикин.
Мечтательно он смотрел на пламя, лизнувшее сырое дерево.
— Обычно, — начал Коля, заметив, что от него ждут рассказа, — к весне гардемарины складывались, от подачек родителей у них образовывалась немалая сумма. А вопросники к экзаменам печатались в типографии Адмиралтейства, Литограф, готовивший камень для производства печатных оттисков с вопросами, был гардемаринами давно и прочно закуплен. Он с машины снимал несколько лишних оттисков, отдавал их гардемаринам заранее и за этот риск каждую весну имел с них полтысячи рублей. Деньги тогда немалые!
