— А-а, это ты. Ну гостем будь. Садись, грейся.
Зиновий боялся расспросов. Но дядя Вася будто забыл о нем. Связал одну метлу, вторую. Надежно насадил их на палки. Лишь изредка поглядывал да вполголоса пел нескончаемую, как сама степь, казачью песню.
Зиновий отогрелся. Стало клонить ко сну.
— Ну? — спросил дядя Вася, будто продолжая разговор.
— Да не виноват я… а они не верят. Вот честное…
— Не сори словом-то понапрасну, — оборвал дядя Вася. — Отогрелся?.. Ну и ладно. Скажи номер.
— Чего? — не понял Зиновий.
— Чего-чего! — добродушно передразнил он. — Вешалки! Без одежки, небось, домой не заявишься.
Зиновий назвал. Старик прошаркал сапогами к выходу и вскоре вернулся с пальто и шапкой в руках.
— Спасибо, дядя Вася! Вот вы… только вы…
— Ладно, — усмехнулся старик, нахлобучивая на него шапку. — Скажи лучше: крепко ль на ногах стоишь? — и пояснил — Правда-то она бывает колючая. Не всем по нутру. Так ты как?
— Твердо! — глядя ему в глаза, ответил Зиновий.
— Ну, спасибо… — и, как взрослому, протянул руку.
Зиновий выскочил из теплой духоты подвала и захлебнулся чистым морозным воздухом. Странное дело. Сюда он спустился бессильным, подавленным. А теперь, несмотря ни на что, в душе родилась надежда: самое страшное там, позади… Откуда это? Что изменилось?..
Снег, три дня назад укрывший теплую еще землю, подтаивал. Тротуары, дорога были скользкими. Но Зиновий шел уверенной походкой человека, с которым ничего не может случиться. И вдруг, поравнявшись с Нахичеванским переулком, услышал отчаянный женский крик: „Держи-те!.. Дер-жи-те во-ра-а!“
Вниз к Дону по узенькому, закованному в ледяную корку тротуару кто-то бежал во весь дух. Сзади бегущего виднелась еще тень и слышались крики о помощи.
Зиновий инстинктивно посторонился, прижался к толстому дереву. Вор приближался. Что делать? Задержать?.. А вдруг он… Но это же жулик! Жулик! Он что-то украл у женщины… В тусклом свете фонаря Зиновий увидел, как что-то блеснуло в руке подбегавшего. „Нож! Если я задержу — он ударит!“ Ноги вмиг ослабели. „Нож! Нож!“ — выстукивало сердце где-то около горла. Но, когда бегущий поравнялся, он, против своей воли, отшатнулся от спасительного дерева и выставил ногу вперед.
Бегущий со всего маху упал на тротуар, проехал на животе по льду и ткнулся головой в другое дерево. Блестящий предмет вылетел из его рук, скользнул по льду, свалился на дорогу.
Сам не зная зачем, Зиновий бросился к человеку. То ли хотел поднять, помочь, то ли задержать, не дать подняться. И остановился пораженный. Упавший схватился за голову, будто пытался вырвать себе волосы, собрав их в пучок… „Фантомас!“ — догадался Зиновий. Парню удалось сорвать с головы капроновый чулок, в котором он почта ничего не видел. И Зиновий отступил к забору. Перед ним был Сазон…
Сазон тоже узнал его. Секунду, ошеломленные встречей, они смотрели друг на друга. Потом Сазон вскочил, ойкнул и, припадая на ушибленную ногу, побежал в подъезд дома.
„Через проходной двор, — догадался Зиновий. — А там его сам черт не найдет. Догнать?..“ Но он не тронулся с места.
— Сумочка! Где сумочка?! — крикнула подбежавшая женщина.
— Тетя Галя?..
— Зиночка?! — не меньше его удивилась Галина Николаевна. Зиновий вспомнил о том, что что-то выскользнуло из рук Сазона.
Пошарил у бордюра и наткнулся на сумочку. Блеснула дужка замка.
— Эта? — задал он дурацкий вопрос. Будто ночью на дороге могли валяться десять сумочек.
— Эта! — Галина Николаевна, торопясь, открыла ее, обрадовалась — Все тут. Зарплата! Премиальные! Сашкино пальто… Зиночка, как ты здесь оказался?.. А куда делся тот?.. Кто это?
— Не знаю, — отворачиваясь, солгал Зиновий.
— Да будь он неладен! Утопленник проклятый!.. Главное, сумка! Как ты сумел отнять?!
— Он сам бросил…
На улице было темно. Возбужденная событиями, Сашина мама не заметила, как то краснеет, то бледнеет лицо Зиновия.
НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ (или продолжение прерванного педсовета)
О том, что произошло с Зиновием Угловым в этот вечер, не знали ни учителя, ни директор. По-прежнему светились лишь окна учительской на втором этаже — там шел педсовет, там решалась его судьба.
Объявив перерыв, завуч вслед за другими вышла в коридор. Увидела объявление: „Товарищи преподаватели! 30/XII в 19 ч. состоится заседание педсовета. Повестка дня…“
— Так. Остался только один вопрос, — снимая объявление, сказала она. — Что-то нам Алевтина Васильевна скажет?
— А что нового она может сказать в вопросе об Углове? — удивленно спросила Елизавета Серафимовна.
— О! Вы еще недостаточно ее знаете, — ответила завуч. Учителя прохаживались по коридору парами, стояли группами у подоконников, вели негромкие разговоры. Подойдя к одиноко стоявшей у окна учительнице, Владимир Демидович спросил:
— Елизавета Серафимовна, простите за нескромность. Вы давно работаете в школе?
— Вообще-то педагогический стаж у меня двадцать лет и пять месяцев, — гордо ответила она. — А что?
— Да так. А интересно, в каких школах вы работали?
— Ну, этого сразу и не вспомнишь. Сейчас посчитаю, — вспоминая, она морщила лоб и загибала пальцы на руке.
Старый физик из-под кустистых бровей бросал лицо, то на руки. Сначала в его глазах мелькали смешливые искорки. Но по мере продолжения счета веселинки погасли.
— Вот посчитала. В одиннадцати школах. И еще три года на руководящей работе в учительском райкоме профсоюза.
— В одиннадцати? — переспросил физик. — И не надоело?
— Сказать по правде — да. Вот выслужу пенсию…
— Я не о том, — грустно сказал физик. — Не надоело вам из школы в школу бегать?
— Ну, знаете! — вспыхнула Елизавета Серафимовна. — Бывают же всякие обстоятельства.
— Да, да, — покивал седой головой Владимир Демидович. — А хотите, я скажу… Нет. Не так. Я все равно вам скажу, — он усмехнулся — Я старый человек. Меня молнии из глаз не пугают… Сорок лет жизни я отдал школе. И сожалею, что не одной, а двум. Но первой школы я не застал в живых, когда вернулся с фронта. Фашисты сначала устроили в ней конюшню, а потом, отступая, сровняли с землей… Мне не нужно загибать пальцы, чтобы сказать, кому я отдал свое сердце. И скажу вам по секрету: я стяжатель! Я ростовщик! Я отдаю свою любовь детям не бескорыстно! Нет. Я живу на проценты от этой любви. Я живу и умру богачом… А вы? Вы ведь не приросли сердцем ни к одному коллективу…
Елизавета Серафимовна чувствовала, что больше не выдержит, убежит. Но он уловил и это движение ее души, сказав:
— Не уходите во гневе. Ведь никто не скажет вам правды так, так я. Вы красивая, полная сил женщина. Но вы нищенски бедны и одиноки. Это страшно. Не держите свое сердце в кубышке, зарытой в землю.
Когда объявили, что перерыв окончен, Елизавета Серафимовна, покинув физика, чуть не бегом кинулась к учительской.
— А Владимир-то Демидович того… с приветом! — шепнула она завучу и покрутила пальцем у виска.
— Что вы! Он мудрец! — горячо возразила завуч. — Мы все советуемся с ним в самых сложных случаях…
— Здравствуйте, товарищи! — входя, сказала Алевтина Васильевна. — Я не всех сегодня видела. Извините, что задержала вас. Я этот грех сейчас исправлю. Знаю, что торопитесь. Новый год не ждет. Завтра в школу придут только дежурные. По графику. Остальным… ну вы и без меня знаете, что делать дома.
Учителя засмеялись, зашумели радостно.
— Теперь об Углове, — лицо директора стало строгим. — Я посоветовалась с товарищами и пришла к выводу, что вопрос этот с повестки дня надо снять. Предлагаю на очередном педсовете заслушать отчет об учебно-воспитательной работе в шестом „б“. Поручить комиссии во главе с Владимиром Демидовичем провести проверку и выступить на педсовете с содокладом… Вам, Елизавета Серафимовна, нужно серьезно подготовиться. Будут какие возражения, товарищи?
— Нет. Правильно! — откликнулись учителя.
Тогда объявляю педсовет закрытым. Желаю всем хорошего праздника. До свидания, товарищи, в новом году!..
Удрученная Елизавета Серафимовна надевала шубу, а сама думала: „Что сулит этот отчет на педсовете? Во всяком случае, ничего хорошего. Уж этот одержимый Владимир Демидович представит дело так, будто я во всем виновата… Да разве один физик такой!.. Все они тут какие-то одержимые… Все против меня!.. Как тут можно работать?.. Заискивать перед мальчишками?.. Нет уж, увольте! Не могу! Да и не хочу!.. Все нервы вымотали…“
На пороге школы в лицо ей хлестнул резкий порыв ветра с колючей ледяной крупой. Елизавета Серафимовна зажмурилась, отвернулась и, подгоняемая ветром, пошла вниз под гору.
Снова, в который уже раз, вспомнились настойчивые просьбы мужа: „Уходи, Лиза… Уходи… Я мигом найду тебе другую, спокойную работу… Ну хочешь, в библиотеку…“
