Я смеюсь.
— Мамин папа давно умер, — говорю я, — и дедушка у меня один, не то что у Кешки.
— Ты забыл мою военную тайну? — спрашивает дед.
Будто кто-то бьёт меня прямо в поддых.
— Ты что! — кричу я шёпотом. — Ты что говоришь! Какой ещё дедушка? Дедушка — это ты!
Он берёт меня за руку. Гладит своей ладонью. Ладонь у деда шершавая, грубая и горячая.
— Слушай, Антошка, — шепчет дед, — слушай внимательно и не перебивай. Тогда, в войну, когда я нашёл Серёжу, я написал Лидушке, чтобы она поискала его отца. Но как? Она мне так и ответила: искать будем после войны. Но и после войны искать было трудно. Почти невозможно. Что я знал? Его звали Серёжа. А его мать — Катя. Екатерина. Всё. Если бы не танки тогда, я нашёл бы тело матери, взял документы. Но немцы напали неожиданно. Пришлось отступать. Я запрашивал детприёмники — были такие места, где занимались детьми. Писал в другие организации. Везде отвечали: установить родителей невозможно. И мы успокоились. Усыновили Серёжу. Думали — всё! Навсегда!
Он умолк. Ладонь его лежала на моей руке, и я чувствовал, как она вздрагивает. Я накрыл его руку своей ладонью. Сжал её.
— Ну и что! — сказал я. — Кончено! Кончено навсегда! И ты мой дедушка, хватит об этом!
— Подожди, — ответил он, — я тоже думал так. Не хватает сведений — и всё. Но оказалось, на радио теперь есть специальная передача. Разыскивают детей — бывших детей. По воспоминаниям. По мелким деталям. Я написал туда письмо. По радио рассказали про Серёжу. Как он пел. Как звали его маму. На какой дороге это было. И примерно когда.
Огонёк сигареты давно погас, но дедушка не замечал этого.
— И вот пришло письмо, — сказал он. — Может быть, это Серёжин отец. И твой дедушка.
Я чуть не закричал. Меня душили слёзы и досада. Такая досада на дедушку, на его глупое поведение.
— Зачем? — прошептал я. — Зачем ты это сделал? Зачем? Зачем? Зачем?
Он молчал долго. Он, наверное, не думал, что я так возмущусь. Потом вспыхнула спичка и сигарета опять загорелась малиновым огоньком.
— Возьми себя в руки! — сказал дедушка твёрдым голосом. — И будь мужчиной!
Он помолчал. Потом произнёс:
— Хочу верить, что ты поступил бы на моём месте точно так же. Иначе ты бы не был моим внуком.
На слове «моим» он сделал ударение.
Я успокоился. Дедушка говорил со мной на равных. А если с тобой говорят на равных, значит, нельзя пищать. Нельзя паниковать. Надо стоять вровень с человеком, который говорит с тобой серьёзно.
Я повторил, только теперь другим тоном:
— Зачем ты это сделал? Объясни!
— Я убеждён, что папа никогда — понимаешь, никогда! — не предпримет попытки искать родных. Родным он считает только меня, и я ему за это благодарен.
— Правильно! — шепнул я.
— Правильно с точки зрения Серёжи. С твоей. Но я обязан сделать всё! Использовать все возможности! Это долг моей совести! Последний долг!
— Что за полуночники! — раздался голос.
Мы вздрогнули и зажмурились от яркого света.
На пороге кухни стоял папа в одних трусах и с подозрением разглядывал нас.
— А накурили! — возмутился он.
— Ничего, ничего, — пробормотал смущённо дедушка, — ты иди, нам не спится, ведь мы же утром никуда не торопимся!
Папа помотал головой, попил воды, щёлкнул выключателем и ушёл, буркнув:
— Настоящие заговорщики, по ночам разговаривают.
Я усмехнулся. Действительно, заговорщики. Говорим о папе, а он даже и не подозревает.
Да и вообще! Дедушка шлёт письма, ищет папиных родственников, а мы и не догадываемся. Не предполагаем, чёрствые люди, что с дедом творится, что с ним происходит.
Я прижался лбом к дедушкиной руке.
— Что же ты, старичок мой, — сказал я, — так себя мучаешь!
Он тихонько засмеялся.
— Эх, Антошка, Антошка! Как интересно тебя наблюдать. Какой ты забавный человечек!
— Я не человечек, — сказал я, — а человек! Я расту, ты сам говорил. И потом, почему вы, взрослые, всегда нас маленькими считаете. Если человек ростом небольшой, это же ещё ничего не значит! Он такой же человек, как и взрослые! И всё понять может! Разве не правда?
— Правда! — ответил дед. — Ещё какая правда! Но что же делать мне?
— Ты спрашиваешь? — удивился я. — А сам давно решил.
— Решил! — твёрдо ответил дедушка и потушил сигарету.
ЧЕЛОВЕК В ВЫШИТОЙ РУБАШКЕ
Что он решил?
Весь день дедушка сам не свой. Бродит по комнате. Вытирает посуду на кухне. Одна чашка бьётся.
— К счастью! — кричу я, но слышу в ответ лишь напряжённое молчание. Вполне возможно, он даже не понял, что разбилась чашка. Подобрал осколки, высыпал в мусорное ведро, даже не заметив своих движений.
Вечером дедушка говорит, пряча глаза:
— Ко мне хотел бы приехать друг. На один день. Может, на два.
Папа читает газету, мама гладит бельё, они заняты своими делами и совершенно не замечают, что творится с дедом.
— Пусть поживёт у нас, — говорит папа.
— Вы это имели в виду? — спрашивает мама.
Дедушка кивает, нажимает на пальцы, хрустит ими. Смотрит в одну точку. Потом сильно хлопает себя по коленкам.
— Достаточно! — восклицает громко.
Мама и папа смотрят на него с удивлением. Дед быстро проходит по комнате. Останавливается. Покачивается с пятки на носок.
— Ольга! — говорит он энергично. — Дело! Дай какое-нибудь дело!
— Нет у меня дел, — отвечает мама.
Тогда дед подходит к ней, отнимает утюг, начинает гладить. Мама возмущается, просит не вмешиваться в её дела, но он её как будто не слышит.
— Подготовь фронт работ! — кричит он. — Давай, давай! Я заканчиваю гладить… Всяческое самосозерцание, между прочим, вредно! И вообще! Если человек принял решение — дальше надо только действовать! Ясно?
— Ты это кому? — удивляется отец.
— Сам себе! — отвечает дед и подмигивает мне. — И вот ещё Антошке! К тебе это не относится.
Он изменился. Как только отнял у мамы утюг, всё переменилось.
Он уже не ходил взад-вперёд по комнате, не курил подряд по нескольку сигарет. Действовал! Начал копать газон возле дома. За два дня перепахал, наверное, гектар, а когда за лопату брался я, прогонял прочь или умолял:
— Антон! Оставь мне работу! Прошу честью!
И подмигивал весело. Но я-то понимал его! Понимал это его натянутое веселье. Отправил телеграмму и ждёт. А чтобы не думать, не мучиться — ищет отвлечения. Всякую работу.
Дни шли, я чувствовал, как растёт напряжение во мне. А дед не сдавался. Копал землю. Обливаясь потом, поднимался напиться. Вечером отчитывал отца:
— Плохо поставлено озеленение. Хорошо, кедры кое-где оставили, но нужен подрост. Молодая зелень. Новый посёлок, а травы, стыдно сказать, даже нет!
Папа с ним соглашался. Отвечал иронически:
— Хотели создать хозяйство по озеленению, но, я думаю, ни к чему. С твоей энергией ты один весь посёлок превратишь в цветущий оазис.
— Что ж, — отвечал дед, неожиданно задумываясь, — если так будет продолжаться…
Но продолжалось недолго… Однажды, когда он копал во дворе, к нам позвонили. Я открыл дверь и сразу понял: тот.
Передо мной стоял высокий седой человек с чёрными бровями. На нём была красиво вышитая украинская рубашка, в руке он держал чемодан.
Он поставил чемодан на пол, молча пожал мне руку — рука у него была мягкая и потная. Я незаметно вытер свою руку о штаны, побежал к окну, позвал деда. Тот явился немедленно, остановился в прихожей, глубоко вздохнул.
— Ну что ж! — сказал он. — Проходите.
В общем, я не отходил от них ни на шаг.
Гостя звали Савченко. Николай Михайлович. Своё имя он выговаривал интересно — Миколай. Я глядел на него и не мог представить ни на мгновение, ни на полмгновения даже, что он может быть дедом. Моим дедом. И отцом папы.
Я разглядывал его чужое лицо, его брови, словно накрашенные чёрной тушью, его рубашку, его руки, приглядывался к походке, прислушивался к голосу, и больше всего мне хотелось одного. Отозвать его в кухню и сказать умоляюще:
«Уезжайте! Пожалуйста, уезжайте! Зачем вы приехали!»
— Мальчик знает? — спросил приезжий.
— Его зовут Антон, — ответил, кивнув, дед.
Савченко словно не услышал.
— А Сергей? — спросил он.
— Нет! — ответил дед.
— Тогда слушайте! — сказал Савченко.
ЕЩЁ ОДНА ИСТОРИЯ
ПРО ТРУБАЧА
Он тогда совсем молодым был, этот седой человек.
Как только про войну узнал, сразу добровольцем записался.
Обнял жену свою Катю, поцеловал сына Серёжу, сел в грузовик и уехал на войну.
За грузовиком пыль столбом поднималась. Сквозь пыль смотрел он на жену и сына, взгляда оторвать не мог…
В первом же бою отличился. Немец кинул гранату, в окоп попал. Крутится граната на дне окопа — на нашу не похожая, с длинной ручкой, и не взрывается. Потом уж он понял, что у фашистских гранат время до взрыва дольше, не то что у наших — кинул и бабах! Эта ещё на земле крутится. А тогда ни о чём не подумал. Наклонился стремительно, схватил гранату и обратно немцам швырнул. В воздухе взорвалась. А его страх прошиб. Да поздно, слава богу. Если бы раньше испугался — всё, могила. А тут жив остался, благодарность от командования получил, гранат перестал бояться.
