Глянешь в иллюминатор — под тобой сплошная белая пустыня. Как снегом заметенная. И кажется, даже лыжнями исчирканная. И глаз никак не желает верить, что это облака. Изнанка облаков. Они не клубятся, не дымятся, не тают, не плывут. Лежат плотные, ровные, словно утрамбованные, вовсе не похожие на такие привычные, легкие, «земные» облака.
Юлий откинулся на мягкую спинку кресла и прикрыл глаза.
Итак — в Турцию.
Вспомнилось, как председатель городского комитета физкультуры на торжественных проводах сказал:
— Вскоре новый чемпион Советского Союза Юлий Богданов впервые выступит за границей. Мы надеемся, он оправдает надежды своих земляков.
Да, надо «оправдать надежды». Но турки — прославленные борцы, одни из сильнейших в мире…
Юлию вдруг вспомнилось детство, гремящий, сверкающий цирк. И огромный, как гора, Али-Махмуд-Хан. Вот он несет шест, а на обоих концах висят гроздья людей. А вот согнул железный прут, толстый, как лом. Согнул и завязал узлом.
Юлий усмехнулся. А что?! Не будь тогда этого турка, может, и его, Юлькина, жизнь повернула бы совсем на другую колею?
А впрочем… Что старое ворошить?
Юлий тряхнул головой. Плотнее закрыл глаза. И тотчас увидел ленинградский аэропорт.
Перед отлетом он берет на руки сынишку. Своего трехлетнего Гришука.
— Ну, полетим?
И подкидывает его. Высоко-высоко. Гришук визжит: то ли от страха, то ли от восторга.
— Пилитим! — храбро орет он.
И снова взлетает высоко-высоко.
— Осторожно! — пугается Женя.
Она всегда пугается, когда Юлий вот так забавляется с сыном. Бегает, посадив карапуза на плечо, учит его кувыркаться, висеть на перекладине. И подтягиваться. Да, да! Малыш уже подтягивается. Ну, вернее, старается подтянуться.
Не зря ведь его назвали Гришкой. В честь Григория Денисовича. И его волшебного совета: «пятнадцать — утром, пятнадцать — вечером».
А что? Гришук, наверно, тоже вырастет силачом. Уж он, Юлий, постарается. Часто он говорит сыну:
— Ну, гляди, Гришук!
Берет гвоздь и коротким резким ударом руки вгоняет его в доску. По самую шляпку.
Гришук сперва смотрел недоверчиво. Как так? Без молотка?… Прямо рукой?
А теперь Гришук, собрав своих приятелей, то и дело тащит отцу гвозди.
— Ну-ка, пап!
И отец рукой вколачивает их. Один, другой, третий. А Гришук восторженно хохочет, заливается. И гордо смотрит на ребят.
Но еще больше Гришуку нравится, когда отец рвет цепи. Как-то на улице Юлий подобрал железную цепь.
— Оп-ля!
Рванул — и цепь пополам… Сын аж глаза выпучил от изумления. С тех пор все его знакомые мальчишки волокут цепи откуда только могут. И Юлий рвет их ко всеобщему восторгу.
…Юлий открывает глаза, глядит в иллюминатор, но под крылом самолета по-прежнему белая пустыня, а наверху — прозрачное, светло-зеленое, без единой морщинки небо. Словно летят они над Северным полюсом, а не в знойную Турцию.
Юлий нажимает рукоятку, спинка кресла опускается, и так он полулежит, закрыв глаза.
Теперь он видит Женю. И их комнату. Вот уже четыре года, нет, даже больше — четыре года и три месяца, как они поженились. И живут теперь у Жени.
«Переезжать пришлось не очень далеко!» — усмехается Юлий.
На той же лестнице, лишь этажом ниже.
Женина бабушка зовет его Юлием Петровичем. И часто рассказывает ему о Женином отце.
— Вы, Юлий Петрович, любите балет? — то и дело спрашивает она.
И плачет. Ее сын очень любил балет.
На стене в столовой висит большой портрет. Совсем молодой парень в летчицком шлеме. Лицо окаменевшее, как у многих, когда их фотографируют.
— Вот он какой был, мой Шурик, мой отважный Шурик, — говорит бабушка. — Девятнадцать самолетов сбил…
И плачет. Война кончилась давным-давно, а она все плачет…
А потом Юлий вдруг видит Женю. Она сидит на галерее, в борцовском зале. А! Это первенство Ленинграда! Когда же это было? Шесть, нет, семь лет назад. Да, уже семь лет прошло с тех пор, как Женя впервые тайком заглянула в борцовский зал.
Юлий, полулежа в кресле, не открывая глаз, улыбается.
Женю теперь не узнать. Она полюбила борьбу и так разбирается в ней!.. Наверно, лучше любой женщины в мире.
Юлий вспоминает, как недавно она «научно» доказывала своей матери, что, с точки зрения физиологии, борьба — самый лучший вид спорта. Борьбой достигается наиболее полное, наиболее гармоничное развитие всех мускулов, а также сердца и легких.
Насчет физиологии Женя специалист. Она — аспирантка университета. Пишет диссертацию.
Теперь Юлий, когда хочет подразнить жену, напоминает ей, как ехидничала она, как издевалась над борьбой лет семь — восемь назад. Женя не злится.
— Человеку свойственно ошибаться, — спокойно отвечает она. — Мудрый человек не тот, кто не делает ошибок (таких людей нет!), а тот, кто признает свои ошибки и быстро исправляет их.
После такой солидной фразы она совсем несолидно показывает мужу язык и убегает.
Юлий усмехается: «Да… Ученая жена. За ней только поспевай». Эта мысль давно уже тревожит его. Он чувствует: отстает от Жени. Не успевает столько читать. И вообще…
«Надо поступить в институт. На вечернее или заочное, — думает Юлий. — Да, необходимо в институт…».
Но время?… Как выкроить время на учебу? Целый день — на заводе, вечером — тренировки. И жена, и сынишка. Сутки забиты плотно, никаких щелей. А если еще институт?
«Надо, — строго внушает он себе. — В будущем году поступлю. Обязательно».
И опять проблема: в какой институт? Изучать радиотелевидение? Или — на биологический? В последние годы Юлий — под влиянием жены, наверно, — очень заинтересовался биологией. И к тому же спортсмену весьма невредно знать анатомию, физиологию…
…Юлий, очевидно, задремал.
Разбудил его громкий голос стюардессы. Она стояла в проходе между креслами, возле двери в служебное отделение.
— Самолет идет на посадку, — объявила стюардесса. — Прошу пассажиров застегнуть ремни. Она сказала это по-русски, потом повторила по-английски. И сразу загорелись надписи на стенах: «Не курить! Но смокинг!» [2].
Значит, вот он, Стамбул! Юлий поднял спинку кресла, сел и пристегнулся к креслу ремнями.
Вот теперь чувствовалось, что они летят. Самолет проткнул плотный слой облаков, и внизу показалась земля. Была она зеленая, и черная, и рыжая. Вся разбита на какие-то треугольники, и квадратики, и трапеции. И рассечена тонкими прямыми линиями железных дорог, каналов и шоссе.
А вдали виднелся изогнутый, весь изрезанный берег моря. И там приткнулся к самой воде пестрый, сплошь из маленьких клеточек и кружочков, город.
Стамбул!
В гостинице их уже ждали. Юлию достался номер на двоих, вместе с Петром Хромчаком. Хромчак — «полутяж». [3] Он нравился Юлию своим безмерным добродушием, улыбчивостыо и спокойствием. Казалось, ничто в мире не может нарушить его равновесия. И только на ковре он преображался. Тут у него появлялись и резкость, и стремительность, и злость.
Номер был большой, с ванной. Низкие деревянные кровати такие огромные, — казалось, на каждую может улечься человек пять.
— Привал! — густым басом скомандовал Хромчак.
Поставил чемоданчик на пол, скинул пиджак, брюки и сразу лег.
— Красота! — сказал он.
На окнах были опущены шторы, поэтому в комнате — прохладно и не слишком светло. После уличной духоты и резкого солнца это было очень приятно.
Юлий распаковал чемоданчик, побрился, принял душ.
Тренер дал два часа на отдых и устройство. Спать Юлию не хотелось. Он вынул из пиджака письмо. Стал читать.
Письмо было от Веньки. Юлий получил его в Ленинграде перед самым отлетом, наскоро пробежал, а теперь читал вторично. Венька писал из Ялты. Наконец-то у него, кажется, все в порядке. Врачи даже обещают совсем снять его с учета. Значит, здоров!
«Но напоследок эти деспоты-эскулапы снова загнали меня в санаторий, — писал Венька. — Ну, ничего. Потерплю. Хотя надоели мне все эти санатории — ух, как!».
А в конце письма была приписка:
«Вскоре снова займусь задачами Грюнфельда. Теперь-то я их доконаю».
«Молодец!» — обрадовался Юлий.
Зазвонил телефон.
— В семь — ужин, — сказал тренер. — Спуститесь в ресторан. Потом прогулка по Стамбулу. А Хромчак небось храпит?
— Нет. Спит, но без храпа. Только сладко чмокает иногда.
— Ну, чмокни его. Пусть встает.
Одеваясь к ужину, Юлий с Хромчаком обсуждали завтрашний матч.
Оба они были чемпионами СССР. Оба понимали: матч предстоит трудный. Во-первых, турки сильны. А во-вторых, известно, что турецкие судьи очень любят своих борцов. Настолько сильно любят, что выиграть у турок на их родине почти невозможно. Надо обязательно припечатать противника обеими лопатками к ковру и так держать. Только тут уж судьи вынуждены засчитать победу. А по очкам не выиграешь.
