жгучее чувство обиды, продолжал звучать в ушах голос Бабакули:
— Тебе твой авторитет дороже человеческой судьбы. Готов за ошибку человека под суд отдать.
«Конечно, я не хочу ошибаться. Но значит ли это, что мне безразлична при этом судьба человека? Может быть, все дело в том, что человек этот — Гарахан. Не верю я ему, — признался себе Тахиров. — А почему? Все кажется мне, что он такой же, каким был всегда, недаром он сын Мурзебая. Пусть не такой, каким был отец, но любит он только себя и свое, и любит больше, чем всех остальных. Ну а я, разве я не люблю себя и своих? Конечно, люблю. Но я ни за что не поступил бы так, как Гарахан».
Вытянув длинную шею, Гарчгай тихо заржал.
Какой конь! Вот кто вызывает к себе уважение верностью, умом, силой. Кем же надо быть, чтобы не любить такого друга. А прежний хозяин по любому поводу хлестал его плетью… Впрочем, той же плетью избивал он и жену. Что ж, суд воздал ему по заслугам. Как можно относиться к такому человеку? Можно ли не презирать его? Получается удивительно все же: человека презираешь, а животное любишь. Животное оказывается более благородным, чем человек. Увы, это так. Приходится признать, что есть люди хуже любого зверя. А если такой зверь возьмет в руки винтовку? А если подобные ему хищники придут к власти, завладеют самолетами и бомбами…
* * *
Ему редко снились сны, но в эту ночь приснился. Будто скачет он на коне по такыру, по безбрежной равнине растрескавшейся, безжизненной, твердой земле. И вдруг пропадает земля, и такыр становится гладким асфальтом. И не видно вокруг ничего живого — ни травинки, ни деревца, только асфальтовая равнина, на самом краю которой чернеют барханы. Тахиров гладит коня по шее, шепчет: «Гарчгай, дорогой, ну, еще немножко, еще чуть-чуть… доскачем до барханов, спасемся…» И вот уже близки барханы… Все ближе, ближе. Но почему и они блестят, отражая солнечные лучи? И они тоже одеты в асфальт? И весь Каракум тоже? И страшно становится Тахирову, и страшно становится коню, он весь дрожит и не хочет идти вперед. Тахиров оборачивается и видит: все односельчане скачут следом.
«Стойте! — кричит откуда-то взявшийся Гарахан. — Не верьте Айдогды. Впереди гибель».
«Только вперед, — отвечает на это Айдогды. — Нельзя заасфальтировать весь мир. Впереди — свобода. За мной, друзья!»
* * *
Уже много лет числился в отстающих аул Хиваабад. Сколько ни меняли председателей сельсовета, все без толку. Сельский актив разобщен, с утра до вечера дерут глотку склочники, все разбились на группы, а работать некому.
В тот первый день, когда стал он председателем сельсовета, Айдогды вернулся домой далеко за полночь, когда уже пропели и уснули полуночные петухи, но дети и Айсолтан не ложились, ожидая его возвращения. Тахиров остановился за кустами. Жена суетилась возле котла, и в воздухе пахло пловом. Откуда в доме рис и мясо, если утром не было денег даже на хлеб? Наверное, одолжила, чтобы отметить такой день. Со своего места он видел радостное лицо Айсолтан, и на сердце у него потеплело. Как мало радости дал он семье… а теперь и денег будет меньше, ведь зарплата у председателя аулсовета еще меньше, чем у милиционера. Ни на плов, ни на наряды в ближайшее время рассчитывать не приходится…
— Вы еще не спите, — укоризненно сказал он, появляясь из темноты.
— Все соседи приходили нас поздравить… И дети не захотели лечь, пока тебя не увидят. Вот и Оразджемал сидит. Глаза слипаются, а говорит: «Хочу поздравить папу…»
Да. Оразджемал и Курбанчик, как всегда, ждут его. А у него нет возможности порадовать их хоть чем-нибудь. Даже игрушек не купить, денег хватает разве что на дешевые конфеты, и то не всегда…
— Говорят, бывший председатель переезжает в Мяне, — робко начала Айсолтан. — Может быть, мы переедем в его дом?
— Нет, дорогая. Не получится. Его дом отдадим детскому саду. А нам пока придется пожить в этой комнате.
— Конечно… пока нам хватит… хватит и этой комнаты. Пока у нас ничего нет — ни мебели, ни… Но неужели так будет всегда?
— Ты должна понимать меня, Айсолтан.
— Разве я не понимаю. Но дети… им как объяснить?
Однажды Тахиров попробовал объяснить дочери положение в мире. Развернул на столе большую карту.
— Видишь этот красный остров? Это наша страна, Оразджемал. А кругом целый океан буржуйских государств. Они хотят нас уничтожить. Чтобы не допустить этого, нам приходится работать и меньше есть. Поняла?
— А почему соседи, папа, работают не больше тебя, а живут лучше?
— Потому что я большевик и должен сознательно ограничивать себя. Должен быть во всем примером.
— Если ты работаешь больше, а живешь хуже — это несправедливо, — сказала Оразджемал.
Ее слова поразили Айдогды. Ведь это и на самом деле несправедливо. Но ведь иначе нельзя, и они, его дети, поймут, что их отец не мог поступить иначе.
Да, в Конституции записано: «От каждого по способностям, каждому — по труду». Все верно. Но Поладов не устает повторять, что пока еще необходимы жертвы, и ради окончательной победы социализма и мировой революции придется немного потерпеть, и кому, как не большевикам, придется терпеть дольше других. Еще, еще немного.
Выйдя во двор, он увидел в самом углу огромную кучу саксаула.
— Откуда это? — спросил он у жены. — Я что-то не припомню, чтобы просил кого-нибудь привозить нам дрова.
— Вечно ты недоволен, Айдогды, — с горечью отозвалась Айсолтан. — Вот теперь тебе не нравится, что дрова привезли. А как жить без дров? Тем более что Гулджан говорит, полагается по закону. Разве и по закону нельзя жить?
Тахиров ничего не ответил. Положил на сачак [9] недопитую пиалку чая, поднялся.
Двор Гулджана находился на самой окраине аула. Тахиров несколько раз стукнул кулаком в ветхие ворота, прежде чем раздались шаркающие шаги.
— Кто там? — сонным голосом спросил Гулджан.
— Давай открывай!
— А, это ты, Айдогды. Сердишься, что я привез в твой дом дрова?
— А кто тебя просил об этом? Я просил?
— Есть указание из района, чтобы в первую очередь обеспечить дровами учителей и работников аулсоветов.
— Я хочу видеть это указание.
— Обязательно сейчас тебе надо показывать его? До утра подождать не можешь?
— Показывай сейчас.
Ворота со скрипом отворились. Неужели это Гулджан? Он совсем одряхлел, превратился в старика с редкими седыми усами и жалкой бородой; только по воспаленным, слезящимся глазам можно было узнать былого Гулджана в
